Роман Лейбов

РАЗДЕЛИТЬ НА СТО

1.

Вечером 24 августа 1974 года в семье Петрушкиных, проживающей по адресу: город Брюквин, Брынский проспект, дом 15, квартира 106, происходило вот что — родители-Петрушкины сидели в большой комнате и смотрели по телевизору пятую серию английского фильма «Сага о Форсайтах» из жизни крупной буржуазии.

Петрушкина-бабушка, Анастасия Мироновна, на кухне варила из слив джем. Сперва она варила варенье, но потом отвлеклась на долгий телефонный разговор со своей подругой Горбуновой Ниной Васильевной, вот и получилось, что не варенье, а джем.

Таня Петрушкина, ребенок, у себя в комнате читала роман писателя Адамова «Тайна двух океанов» и дошла как раз до того места, где шпион Горелов пытается убить пионера Павлика на морском дне. За стеной кто-то стучал на пишущей машинке, но Таня, увлеченная рассказом, не обращала на это внимания.

Тем же вечером в семье Красицких, проживающей в том же доме, но в квартире 36, события разворачивались так — вся семья, включая маму, папу, кота Роберта и ребенка Юрия, купала в тазу на кухне малолетних близнецов Владимира и Дарью.

Близнецы смешно тукали розовыми ладошками по воде, разгоняя редкую водяную пену, плевались и отдувались. Вокруг них все суетились с полотенцами, простынями, мылом и приговаривали каждый свое.

Один кот Роберт, сидя на табуретке в отдалении, не суетился и не приговаривал, но дергал серым с искрой хвостом в знак посильного участия в семейной жизни.

Тем же вечером в семье Семеновых, проживающей в соседнем доме 13, что стоит напротив пятнадцатого, и в квартире тоже 13, было так: родители Сергей Семенов и Светлана Семенова ушли в кино смотреть художественный кинофильм «Романс о влюбленных», а дедушка Семенов, Владимир Вадимович, как Кай Юлий Цезарь, делал одновременно несколько дел: раскладывал пасьянс «Могила Наполеона», слушал по радио последние известия из Кельна, насвистывал свою любимую песню «Журавли» и кушал бублик, макая его в компот. И сам компот дедушка тоже кушал. А косточки из компота многосторонний дедушка Владимир Вадимович раскладывал на клеенке в две кучки — вишневые отдельно, а абрикосовые — отдельно.

В это время Наташа Семенова, ребенок, в темной комнате глядела в подзорную трубу на окна дома номер 15…

Вот в окуляре мелькнула бабушка-Петрушкина; вот чья-то лампа зеленая с абажуром; вот какой-то чудак зарядку делает — нашел время приседать; вот Юрка Красицкий свет зажег в комнате и тут же потушил; вот тетенька с дяденькой обнимаются на девятом этаже; вот антенна на крыше, а над ней — красноватая звезда Марс и голубоватая — Венера.

Вечером 24 августа 1974 года три счастливых семьи — Петрушкины, Красицкие и Семеновы — были счастливы по-разному.

2.

Город Брюквин расположен хотя и южнее Таллина, но гораздо севернее Ашхабада.

Посредине города протекает река Брюква (ударение на букве «а»), полноводная и желтоватая. Через реку перекинуты четыре моста: один для поездов и три просто так.

Река течет с севера на юг, по ней плывут иногда корабли, обрывки газет и всякие рыбы.

Вдоль высокого правого берега Брюквы в любую погоду можно увидеть людей с удочками. Это рыбаки. Самая крупная рыба, выловленная до сих пор в Брюкве, находится в городском музее. Щука, которую в 1896 году вытащил из Брюквы ошеломленный культурный купец Осьмирогов, тупо лежит в специальном стеклянном ящике, сушеная и похожая на длинное, сучковатое и злобное полено. Экскурсоводы всегда говорят, что до того, как щуку высушили, она была гораздо больше.

В 1974 году население Брюквина как раз составило ровно миллион человек. Согласно сообщению газеты «Брюквинская правда», миллионным жителем Брюквина стал сын рабочего вагоноремонтного завода Ваня Васильев.

На самом деле, миллионной жительницей была младенец Дарья Красицкая, но доктор, который принимал роды у ее мамы, не мог отойти от рабочего места, пока не родился брат Дарьи и тоже младенец Владимир, поэтому другой доктор, который помог родиться Ване Васильеву, первым заполнил нужные бумаги.

Этого доктора фамилия — Кащеев, и он еще появится в нашей истории.

Кроме вагоноремонтного завода в Брюквине имеется также много других предприятий, речной порт, институт культуры, памятник Чехову, три памятника Ленину, куча трамваев и Планетарий, в котором работает через два дня на третий сторожем дедушка Наташи Семеновой Владимир Вадимович.

Что еще сказать о городе Брюквине? Ночи в августе здесь темные, теплые, хотя и ветреные. По небу отсыревшими спичками чиркают метеориты, и прохожие, задрав головы, еле успевают загадывать желания. Согласно статистике, в Брюквине сбывается примерно 86 процентов августовских желаний — по этому показателю Брюквин находится на первом месте в мире, опережая даже Зурбаган.

За прошедшие тридцать с лишним лет, конечно, произошли некоторые изменения, но они не существенны.

3.

Дворы в Брюквине бывают разные.

Одно дело — дворы на главном, высоком, правом по течению Брюквы берегу. Тут сохранились старые дома постройки времен культурного купца Осьмирогова — в стиле «модерн» или даже вообще безо всякого стиля.

Они преимущественно шестиэтажны, имеют башенки и прочие архитектурные глупости. Особо знаменит бывший дом самого купца Осьмирогова, на фасаде которого, согласно капризу культурного купца, скульптурно изображены русские писатели Пушкин, Гоголь, Тургенев, Глеб Успенский и Лев Толстой в греческих банных простынях. Писатели делают руками разнообразные жесты, а Пушкин вдобавок в правой руке держит лиру, а левой обнимает старушку-няню. Про этот дом время от времени показывают передачи по телевидению, о нем также написана теперь диссертация, с блеском защищенная в ФРГ ученым немцем бароном Карлом-Марией фон Шлейерштукером.

Дворы здесь, на правом берегу, образуются естественными изгибами старых зданий. В центре двора растет дерево, как правило — каштан.

Культурный купец Осьмирогов очень уважал каштаны, с которыми познакомился в Париже в годы странствий, и насаждал их в Брюквине по мере застройки его каменными домами.

Остальное пространство правобережных дворов залито асфальтом. На асфальте стоят редкие машины, не мешающие, впрочем, играть в «туши-гаси». Но детей в правобережных дворах немного — тут проживают, в основном, пожилые старички и старушки, для которых вокруг дерева или у подъездов вкопаны лавочки. Старушки вяжут что-то алюминиевыми спицами из коричневых ниток, а старички читают газету «Брюквинская правда». Редкие дети, которые все-таки заводятся иногда на этом берегу, обычно ходят гулять в городской парк, расположенный неподалеку, возле моста имени Раевского и тоже засаженный каштанами. К парку примыкают совсем уже старые деревянные дома, у которых и дворов-то нету — одни заросли черемухи и лопухов. В одном из этих домов, как сообщает мемориальная доска, останавливался писатель Радищев, бывший в Брюквине проездом.

Совсем другое дело — дома и дворы на левом берегу.

Скажем, весь Брынский проспект от Речного Порта (который лежит по другую сторону моста имени Раевского) и до самого вагоноремонтного завода застроен параллельно друг к другу стоящими новыми красивыми девятиэтажками, между которыми располагаются обширные пространства, где асфальта немного, а в основном растут серебристые тополи, невысокие кусты с несъедобными круглыми красными ягодами и другие полезные растения. Почти в каждом дворе имеется площадка для маленьких детей с песочницей, железными изогнутыми трубами и вкопанным в землю бревном на ножках.

Тополя по ночам там шумят, и в их гривах запутываются звезды. Красноватая звезда — Марс, и голубоватая — Венера.

Именно такой двор и простирался между домами номер 15 и 13. Только там еще была трансформаторная будка.

4.

Она была похожа на обычную трансформаторную будку: четыре стены, железная дверь и плоская крыша. Но на самом деле, будка была не так проста, как могло показаться.

Дело в том, что согласно проекту будку надо было выстроить на пять метров дальше от дома номер 15 (и на пять метров ближе к дому номер 13). Но руководивший постройкой прораб Петренко (он в нашей истории больше не появится, поэтому расскажем о нем сразу) рассудил иначе.

Этот прораб Петренко был страстный поклонник флоры. Дома у него рос целый лес кактусов и гераней, имелось и настоящее лимонное дерево в кадке. Петренко выписывал все журналы о природе. Статьи о растениях прораб вырезал и наклеивал в специальные альбомы, которые хранил на стеллаже. На обложках этих альбомов химическим карандашом были написаны заглавия: «Растения лечат», «Чемпионы в мире Флоры», «Растения на службе науки» и так далее.

Самый любимый прорабом Петренко альбом носил двойное название. Сверху было написано: «Чувствуют ли растения?". В этот альбом Петренко наклеивал вырезки из газет и журналов, в которых ученые сообщали научные факты, согласно которым растения способны ощущать и переживать.

Например, одна статья называлась «Растения-меломаны» и рассказывала о том, как повысился урожай пшеницы в одном белорусском колхозе, председатель которого догадался разместить вокруг поля радиорупоры и транслировать по ним произведения Чайковского, Даргомыжского и Тихона Хренникова. Автор статьи также сообщал, что на соседнем поле провели аналогичный эксперимент, только транслировали там музыку зарубежных рок-групп, джаз и опусы композитора Шенберга. Но там трансляцию пришлось прервать, потому что пшеница стала вянуть практически сразу же на корню.

Прочитав эту статью, Петренко купил проигрыватель и комплект пластинок. Теперь у него круглосуточно играла то классическая, то популярная музыка. Он заметил, что кактусам особенно нравится произведение Вагнера «Кольцо Нибелунгов», герань расцветает от песен в исполнении Эдиты Пьехи, а лимонное дерево, будучи иностранцем, склоняется к мелодиям и ритмам зарубежной эстрады.

Другая статья сообщала о том, что в селе Михайловском близ Пскова до сих пор жив дуб, под которым Пушкин читал свои стихи Анне Керн. Автор, кандидат технических наук, предполагал, что растение в зашифрованном виде хранит память о голосе поэта. «Как знать, — писал автор, — может быть наука будущего сможет заставить «дуб зеленый» рассказать нам чудесные «сказки»»!

Еще одна статья была озаглавлена «Когда ивушка плачет».

Когда статей в папке накопилось больше пяти, Петренко зачеркнул старое название и написал снизу новое — «Растения чувствуют!»

Именно поэтому, получив план застройки двора трансформаторной будкой, Петренко решительно нарушил его и перенес будку ровно на пять метров ближе к дому номер 15 — так, чтобы не пострадал старый тополь, не учтенный планировщиками в чертеже застройки.

Прораба, конечно, как следует пропесочили и лишили премии, но поскольку работник он был хороший, вскорости простили.

Тополь рос теперь впритык к задней стенке будки, частично свисая на ее крышу своими седыми ветвями. Если приставить к этой стенке сзади под деревом невысокую обшарпанную лестницу-стремянку, найденную на соседней стройке и залезть на крышу трансформаторной будки, то окажешься в небольшом, но темном шатре, образованном шевелюрой тополя.

Если потом втащить лестницу наверх, то шатер окончательно превратится в Штаб.

5.

Утро 25 августа 1974 года, 11 часов и еще немного минут. Воскресенье. Августовские нахальные осы вьются вокруг киоска с мороженым, лотка с арбузами и бочки с квасом, что стоят у магазина номер 43 возле остановки трамвая. Жарко, но уже не так, как в июле; и пахнет отдаленной осенью — немного горьковато, чуть-чуть сладковато.

Во дворе пусто. Тетки-молочницы уж разошлись со своими бидонами по окрестным своим деревням, солнце встало почти отвесно. Восьмиклассница-третьегодница Леля с третьего этажа пятнадцатого дома наконец проснулась и завела на полную громкость пластинку с песней «Любовь нельзя купить» в исполнении вокально-инструментального ансамбля (на английском языке). Пропадайте, последние медовые деньки каникул, здравствуй в третий раз, восьмой класс!

В это время Наташа Семенова и Таня Петрушкина сидели в Штабе на деревянных серых ящиках из-под стеклотары, ели принесенные Таней из дому сушки и слушали рассказ Юры Красицкого о поездке в Ленинград:

— … Не львы, а такие сфинксы. Как люди, в египетских шапках, но с львиным телом. На таких матрасиках лежат, как коты, а рядом река Нева. Дед рассказывал, что когда их покупали у египтян, то наши торговались против французов, но у французов не хватило денег, и вот поэтому они в Питере.

Ленинградский дедушка Юры, отставной морской доктор, научил внука называть Ленинград Питером, и Юра нарочно вставлял в рассказ это революционное имя. Кроме того, Юра научился у дедушки поправлять на носу очки и теперь все время их поправлял и поправлял, хотя очки в черной пластмассовой оправе и не думали никуда съезжать, тем более, что нос у Юры был вздернутый и совсем короткий, так что особо не съедешь, даже при желании.

Наташа Семенова задумчиво ковыряла сушку, пытаясь представить себе сфинкса. Красивая Таня Петрушкина как бы незаметно поглядывала на часики «Заря», недавно подаренные ей на одиннадцатилетие, то ли демонстрируя, что хотя над полноводной Брюквой и нету чудных полукошек-полулюдей, но и брюквинские не лыком шиты, — то ли ожидая кого-то.

Кто-то не заставил себя ждать. Снизу, из-под тополя, раздался условный стук кирпича о железную дверь трансформаторной будки: там-там — та-та-там. Юра Красицкий прервал рассказ и спустил лестницу на землю.

Через некоторое время снизу раздались тяжелые вздохи. Затем над верхней перекладиной лестницы показалась круглая и совершенно рыжая голова. Голова поморгала еще некоторое время глазами и потом сказала:

— Ну и дела.

Друзья давно привыкли к тому, что Стасик Левченко говорит загадочными короткими фразами, и знали, что торопить его нельзя — получится гораздо непонятнее. Поэтому пришлось ждать, покуда Стасик отдышится, преодолеет последние сантиметры лестницы, подтащит поближе ящик, лежащий на краю крыши, попробует его на прочность руками, вздохнет еще раз, усядется на него и в третий раз вздохнет.

Удивительное дело: Стасик Левченко — худой мальчик одиннадцати с половиной лет, а ведет себя, как пожилой толстый старик, только что без палочки. Движется медленно, вздыхает, и слова роняет со значением. Торопливого Юру эта манера раздражала, но он признавал за Стасиком идейное превосходство: еще в детском саду Стасик был в курсе текущих событий мировой политики и даже однажды рассказал Юре о сайгонских марионетках. Потом эти марионетки — маленькие, злые, деревянные и с длинными носами — раза три снились Юре.

С тех пор дружба Юры и Стасика выдержала много испытаний: так, в третьем классе во время битвы на спортплощадке Стасик выбил Юре молочный зуб своим черным мешком со сменной обувью, а в четвертом Юра выиграл у Стасика в забытую теперь игру сразу три вкладыша от жевательной резинки «Дональд» со смешными картинками. Но дружба устояла, а в последнее время, после постройки прорабом Петренко трансформаторной будки и открытия Штаба, стала еще сильнее.

Наташе Семеновой Стасик нравился именно своей неторопливостью в разговорах — в паузах между Стасиковыми словами Наташа придумывала их продолжения. Иногда продолжения совпадали с тем, что говорил Стасик, иногда — нет, и Наташа придумывала новые. Воображение у Наташи Семеновой было бойким и требовало ежеминутных загадок. Оно бежало вприпрыжку впереди самой Наташи, с виду аккуратной и неторопливой девочки с двумя ровными косичками, не получившей за все четыре последних четверти ни одной «тройки», даже по пению, к которому Наташа была совсем не способна, в отличие от дедушки своего Владимира Вадимовича.

Что касается Тани Петрушкиной, то ей Стасик нравился просто так.

Стасик опоздал в этот день в Штаб по уважительной причине — он жил на правом берегу, хотя и учился в школе на левом. Родители Стасика, проживавшие раньше тут же, на Брынском проспекте, отдали его в школу, но вскоре сами отбыли в долгосрочную командировку в Индию строить там завод по производству полезных медицинских таблеток, а свою квартиру в доме номер 15 по Брынскому проспекту сдали на время командировки какому-то человеку.

Поэтому Стасику пришлось переселиться на другой берег к бабушке Тамаре Львовне. Каждое утро медлительный Стасик на трамвае, вздыхая, пересекал по мосту имени Раевского речку Брюкву, и каждое утро неизменно опаздывал на первый урок на пятнадцать минут.

Учителя уже перестали обращать на это внимание, так что однажды, когда Стасик по ошибке был разбужен бабушкой на час раньше и в результате опоздал всего на шесть минут, математичка Вера Федоровна всплеснула белыми кружевными рукавами и сказала: «Явление Христа народу!»

Усевшись на ящике, Стасик повертел туда и сюда рыжей головой и сказал:

— Значит так. Шпионы.

6.

Бабушка Стасика Тамара Львовна в прошлом была актрисой различных театров оперетты. Все стены ее однокомнатной квартиры на Пушкинской улице были увешаны плакатиками, афишками, программками и прочими воспоминаниями молодости.

Тут имелась, например, поздравительная телеграмма от певца Вертинского, посланная им в 1952 году из Ялты. Эта телеграмма висела отдельно и в рамочке, чтобы не достал эрдельтерьер Макс, который иногда обкусывал реликвии. В телеграмме говорилось: «ТАМАРА ЗПТ ЦАРИЦА ЗПТ ПОЗДРАВЛЯЮ ВЕЧНЫМ НЕСОВЕРШЕННОЛЕТИЕМ ВСКЛ =ВЕРТИНСКИЙ».

Внизу завистливые телеграфистки приписали сердито и как бы сомневаясь: «Так дано».

В комнате у Тамары Львовны душно пахло старинными духами, которые хранились в специальном граненом сосуде с желтенькой кисточкой и резиновым оранжевым пульверизатором. На комоде стоял, тоже в рамочке, портрет дедушки — полковника Левченко. Дедушки Стасик не знал, он давно умер, как говорила бабушка, «от ран». На фотографии рыжий (хотя и черно-белый, но все-таки рыжеватый от времени) дедушка был изображен в военном кителе и с удивленным выражением лица. Стасику всегда казалось, что дедушка недоумевает по его, Стасика, поводу: кто, мол, это еще такой рыжий? Откуда взялся?

Стасик, когда никто не видел, как мог, успокаивал дедушку, товарищески подмигивая портрету, мол, мы свои, рыжий товарищ дедушка, Левченки.

Еще полторы комнаты в той же коммунальной квартире занимал Петр Макарович Приставалов, совершенно лысый пенсионер областного значения. Этот Петр Макарович был почти стопроцентно глухой, но очень активный старик; настолько активный, что однажды, примерно год назад, когда Стасик жил уже на правом берегу, явился этот Приставалов к бабушке Тамаре Львовне с букетом роз и посватался к ней. Руки ее попросил, а также сердца.

И хотя бабушка мягко, но уверенно отвергла это предложение, Петр Макарович, похоже, не терял надежды и продолжал числить себя в соискателях бабушкиных сердца и руки. Он выходил на кухню в расстегнутом на груди кителе покурить и заводил с бабушкой разговоры на разные темы, умело сводя их к одной главной, которая его преимущественно занимала.

Если бабушка говорила: «Как намело нынче! Трамваи еле ползают!», Петр Макарович тут же невпопад подхватывал: «Одинокому человеку, так сказать, и папироса — жена!».

А если бабушка, напротив, замечала: «Как вы много курите, Петр Макарович!», находчивый, но глухой сосед, глянув в окно, отвечал некстати: «Это ничего. Не в ЗАГС едут, могут и опоздать».

И довольный своим остроумием, подмигивал Стасику, а если того не было поблизости, то и эрдельтерьеру, вечно крутившемуся вокруг хозяйки. Каждый раз после таких разговоров Стасику казалось, что рыжеватый дедушка на фотографии хмурится, как бы опасаясь за твердость бабушки.

По субботам Петр Макарович вечером приходил к Тамаре Львовне в гости совершенно официально, в костюме, с коробкой конфет «Лимонные дольки» или даже с небольшим тортом. Беседовали, слушали старые пластинки (Петр Макарович старался в такт не слышной ему музыке топать ногой, изображая удовольствие), пили индийский чай со слонами. Тамара Львовна делилась воспоминаниями о работе в театрах, а Петр Макарович, напротив, любил поговорить о международной политике.

В субботу 24 августа 1974 года, накануне того самого утра, с которого мы начали свою историю, Петр Макарович пришел взволнованный.

Сдвинув брови, он пересказывал, по его словам, государственные и секретные вещи, о которых говорил накануне лектор из органов на закрытом партийном собрании пенсионеров в ЖЭКе. Рассказывая об этом, Приставалов даже чуть понизил голос и покосился на Стасика, сомневаясь, что такие важные разговоры можно вести при малолетнем ребенке. Но Стасик сделал невинное лицо и продолжал листать альбом художника Васнецова, как бы совершенно увлеченный картинами прославленного мастера. Хотя уши, конечно, навострил.

По словам лектора из органов, в последнее время враждебные разведки буквально распоясались и наводнили шпионами и диверсантами наши города. В Киеве поймали интуриста, который раздавал детям под видом книжек с картинками какой-то непонятный упор на графию. Другой интурист в Суздале фотографировал очереди за продуктами. (Стасик удивился, нашел что фотографировать, дурак.) Но хуже всего были не туристы, а скрытые агенты вражеских разведок. Петр Макарович многозначительно отхлебнул чаю из стакана и спросил:

— Как вы думаете, Тамара Львовна, сколько их? По оценкам компетентных органов? А?

— Что вы такое спрашиваете, Петр Макарович? — вздохнула легкомысленная бабушка. — Положить вам твóрог?

— Ха-ха-ха, — строго сказал глухой пенсионер, — «человек сорок», думаете, да?! А не хотите — один процент от населения страны? Не хотите? По оценкам компетентных органов. Один процент агентов. На пятьдесят седьмом, практически, году советской власти. И это — то, что открыто говорится на закрытом собрании. А как на самом деле?

И пенсионер сурово погрозил пальцем эрдельтерьеру Максу.

— Но ведь это мало — процент, — сказала Тамара Львовна. — Вон Наташин Игнатий Модестович платил ей алименты — целых 25 процентов. И то копейки были сущие.

Проценты Стасик знал, их как раз недавно проходили по математике. Чтобы получить один процент, надо разделить на сто.

— Э, Тамара Львовна, — расслышал, наконец, Петр Макарович любимую тему, — молодежь с браком спешит, спешит, а потом разводы, алименты… В зрелом возрасте любовь, так сказать, не ржавеет практически… Вот у меня был друг, Саня, по фамилии — Лифшиц, так сказать…

Но дослушивать про Саню Лифшица Стасик не стал. Он вышел на кухню, налил себе в зеленую кружку воды из крана и выпил залпом всю. «Процент, процент, — вертелось у него в голове, — один процент шпионов». За окном проехал трамвай. Стасик пристально поглядел ему вслед — в трамвае два вагона сцепкой. В каждом вагоне — человек по двадцать пять. Значит, на два трамвая — один шпион. Вагоновожатых и кондукторов можно не считать. Или считать? Кондуктор-шпион может подслушать важные разговоры. Вагоновожатый-шпион может нарочно застрять, чтобы люди не успели на работу. А может вообще повернуть трамвай не туда. Или нет, этого не может. Но все равно. Процент.

7.

— Процент, — сказал Стасик Левченко. — На пятнадцатый дом — один шпион. Может, даже двое. Но точно — один. Сто восемь квартир.

Подумал, вздохнул и прибавил:

— И на тринадцатый — один. Или двое.

В Штабе наступила тишина — такая тишина, которая всегда наступает перед принятием важного решения. Не звенели по Брынскому проспекту трамваи, не ставила третьегодница Леля песню «Леди Мадонна», не шумел в тополиной голове ветер, не жужжали осы, не мяукал котенок, запертый в квартире на противоположной стороне проспекта.

Слышно было только, как тикают часики Тани Петрушкиной.

— Мы его поймаем, — твердо сказал Юра Красицкий и поправил очки.

Запел решительно ветер, радостно хлопнула форточка, бодро проехал трамвай. Важное решение было принято. Теперь нужно было составить план, ведь времени до первого сентября осталось совсем мало. Правда, в этом году повезло — первое выпало на воскресенье. Но, сказала рассудительная Таня, хорошо бы несколько дней оставить на подготовку к школе, так что в качестве крайнего срока поимки шпиона наметили все-таки двадцать девятое.

Решили организационные вопросы. Приняли постановление о названии «ОП» («Операция Процент», или «Один Процент», или «Он Попался!» — насчет расшифровки сокращения мнения разошлись), а себя решили отныне тайно звать оповцами. Начальником оповцев единогласно выбрали Стасика Левченко, а остальных назначили заместителями. В секретари Стасик предложил Таню Петрушкину — у нее почерк самый лучший. Времени на это ушло много, все сушки съели.

Договорились встретиться в Штабе вечером — Юре нужно было еще забежать в молочную кухню за едой для близнецов, Наташа должна была полить цветы и вытереть пыль, а Стасик и Таня собрались пройтись по району поглядеть, нету ли чего подозрительного.

Впрочем, подозрительное обнаружилось сразу. Стасик так ошеломил всех своим рассказом, что будущие оповцы забыли втащить на крышу лестницу. Теперь выяснилось, что лестница непонятным образом умудрилась упасть вниз и лежит между трансформаторной будкой и тополем. Таня уже наморщила нос, Наташа стала себе представлять, как они будут жить вчетвером на крыше, мальчики заспорили, можно ли повиснуть на руках и допрыгнуть до земли, чтобы совсем ничего себе не сломать. Хорошо, что мимо шел какой-то жилец из пятнадцатого дома. Наташа вспомнила — тот самый дяденька, который вчера вечером гимнастику делал.

— Сергей Сергеевич! — позвал Юра Красицкий, стараясь, чтоб его голос звучал как можно беззаботней.

Жилец остановился, завертел головой. Поглядел в сторону Штаба, кивнул и, не дожидаясь дальнейших объяснений, направился к тополю. Приладил лестницу к стенке, помог девочкам слезть, отряхнул руки, улыбнулся и сказал:

— Люди должны помогать друг другу.

После этого жилец Сергей Сергеевич повернулся и зашагал в другую сторону по каким-то своим делам.

8.

Шпион задумчиво брел по мосту имени Раевского. Иногда останавливался, глядел в желтоватую воду Брюквы. По Брюкве плыли обрывки газет, корабли, рыбы. Шпион любил рыбу, но не умел ее ловить.

В чем ему нельзя было отказать — это в безошибочных реакциях и в профессиональном нюхе. Что-то подсказывало ему: на левый берег Брюквы сегодня лучше больше не ходить. За долгие годы он привык всецело полагаться на свою интуицию, поэтому и сейчас остановился посредине моста, проводил мнимо заинтересованным взглядом девушку в зеленом платье, спешащую по другой стороне куда-то, и повернул назад.

Условный знак можно оставить и позже, подумал он. Жизнь достаточно длинна, чтобы успеть, и достаточно коротка, чтобы не торопиться — так говорил Хозяин.

9.

Вечером секретарь Таня Петрушкина принесла в Штаб общую тетрадку в голубой обложке из 48 листов в крупную клетку, приобретенную ею и Стасиком в ходе совместной проверки района. В универмаге «Левобережный» купили, на школьной ярмарке.

На первой странице после долгого обсуждения изобразили карандашами эмблему: внизу две скрещенных подзорных трубы (как у Наташи Семеновой), над ними в центре — знак процента, по бокам красивые буквы с завитками: «О» и «П», а сверху — пятиконечная звезда.

Покуда трудились над эмблемой, покуда Стасик и Таня отчитывались о результатах проверки района (подозрительных людей обнаружено не было, кроме одного человека с колокольчиками в расклешенных штанах, но и тот сел на трамвай и уехал по направлению к рынку), начало темнеть, с Брюквы потянуло илистой прохладой, запахло полынью. Запели кузнечики. Из Штаба стало видно, как по одному зажигаются желтым окна в пятнадцатом доме (тринадцатый заслонял ствол тополя). За одним из этих окон, может быть — шпион. А может, его окно выходит на другую сторону, где семнадцатый дом.

В сумерках стало тревожно и как-то грустно. Поэтому довольно быстро и единогласно оповцы выработали План поимки шпиона из пятнадцатого дома. План, записанный разборчивым некрупным почерком секретаря Тани Петрушкиной, сохранился в голубой тетрадке, лежащей сейчас передо мной на столе между компакт-диском с песнями группы «Кстати Да» и большой белой чашкой с черным профилем Гоголя.

Вот он:

«25 августа 1974 года.

План, как поймать шпиона из 15-го дома

1) выбрать 3-х самых подозрительных.

2) следить каждый день за подозрительными, вечером обсуждать в Штабе. Срок — 3 дня. Левченко назначается главным, потому что он живет далеко и не может сам следить.

3) отвечает за питание и мороженое — Петрушкина.

4) разоблачать по мере поступления.

5) отвечает за отчет в милицию — секретарь Петрушкина. Идут в милицию все вместе 29-го августа!!!!»

Расходились тихо, лестница тревожно покачивалась под ногами, как на корабле, причаливающем к неизвестной и опасной бухте, которой не было ни какой карте, да вдруг откуда ни возьмись, возникла.

10.

Между прочим, прораб Петренко был прав. Растения действительно чувствуют. Можно даже сказать, что они думают, но вот перевести их мысли на наш язык — дело довольно сложное.

На медленный ветер похожи были мысли тополя в тот вечер, так что если изображать их на бумаге, то получатся одни точки, тире да скобочки. Лучше было бы их нарисовать зелеными акварельными разводами, да жаль — я не умею рисовать. Но если описать, как именно думал тополь, невозможно, то зато можно описать, о чем он думал, или, точнее, что и кого он думал.

Тополь думал будущую зиму. Тополь думал трансформаторную будку. Тополь думал рябину на противоположном краю двора. Тополь думал Таню, Юру, Стасика, Наташу. Тополь думал пустырь, который был здесь до того, как выросли дома. Тополь думал людей на пустыре, стрелявших тут друг в друга много лет назад. Тополь думал того человека, который умер тогда у него под ногами. Маленькую тяжелую злую пулю, засевшую у него под корой, думал тополь. И опять — будущую зиму, будку, рябину, Юру, Наташу, Таню, Стасика.

Пока тянется ночь, мысли деревьев бегут по кругу, как вода в учебнике природоведения.

11.

Наташа Семенова разговаривала с цветами.

Дедушка Семенов сидел в большой комнате в кресле напротив включенного телевизора, показывавшего сталевара Степаненкова, и читал «Литературную газету», родители Наташи на кухне о чем-то говорили с гостем Маркушей, лысым и бородатым молодым человеком, которого Наташа недолюбливала за его высокомерие. Этот Маркуша взял себе манеру называть Наташу «мадемуазель», очевидно, желая пошутить. Но Наташа таких шуток не любила, и когда Маркуша приходил в гости, старалась с ним не сталкиваться.

Вот и теперь она не захотела выпить с гостем чаю с тортом, а ушла поливать цветы из синей пластмассовой лейки. Наташа сама придумала разводить цветы; сперва родители этому увлечению дочери удивлялись, потом пытались сопротивляться, а после — смирились с ним. Теперь все подоконники в доме Семеновых были уставлены горшками с лиловой и красной геранью, со свисающими, как елочные игрушки, фуксиями, с бегониями, ловко притворяющимися розами, с кактусами, среди которых был один ядовитый (по словам обменявшего его Наташе на карманный фонарик тайно влюбленного в нее третьеклассника Матвеева), с обезьяним деревом и даже с какими-то совсем неблагородными травками вроде одуванчиков да подорожников.

Разве что один прораб Петренко мог в Брюквине превзойти Наташу Семенову по части любви к флоре.

Дедушка Владимир Вадимович, будучи после военной контузии туговат на ухо, Наташиных разговоров с растениями не слышал. Сталевар Степаненков беззвучно раскрывал рот, поскольку ручка регулировки громкости в телевизоре сломалась еще месяц назад, а в пункте ремонта бытовой техники все мастера ушли в отпуск до сентября и уехали на курорты Кавказа и Крыма.

— Значит так, — тихо говорила Наташа бегонии. — Любое преступление раскрывается как?

Не дождавшись от бегонии ответа, Наташа ответила сама:

— Интеллектом. Это значит, что прежде, чем бегать там или следить, следует подумать головой хорошенечко.

Наташа строго посмотрела на бегонию. Та, убежденная, очевидно, силой наташиных слов, покачивалась на стебле.

— Все пишут, пишут! Писатели! — строго сказал дедушка Владимир Вадимович и зашуршал газетой, переворачивая страницу.

— А подумать головой, — продолжала вслух рассуждать Наташа, — так получается, что если шпион в пятнадцатом доме есть, то это должен быть кто-то, на кого никогда не подумаешь. Например, Лелька-третьегодница. Говорят, до сих пор таблицы умножения не выучила. На нее никто не подумает никогда. Или вон эта желтая бабушка с третьего этажа. Она вообще из дому не выходит, всегда у окна сидит и смотрит на улицу. Как восковая фигура из того музея.

Наташа попыталась вспомнить название музея, вспомнила только «мадам», потом тут же — про этого дурацкого Маркушу и перестала вспоминать дальше. Бегония приподняла свою цветочную голову, как бы задумавшись о возможности шпионства Лельки или желтой бабушки, но Наташа уже обращалась к кактусу (не ядовитому, а обыкновенному):

— А с другой стороны, все сложнее. Шпион ведь тоже не дурак. Он думает как: все подумают, что шпион должен быть незаметный, чтоб никто не подумал на него. Вот и хорошо, подумает он, пусть себе думают на Лельку или хотя бы на бабушку. А я тут буду шпионить, как ни в чем не бывало. То есть, это вполне может быть кто-нибудь очень заметный.

Дедушка отложил газету, потер руками глаза, подошел к окну, погладил Наташу по голове и спросил:

— Ната, спать не пора нам?

— Я еще у себя полью, дед, и почитаю потом, — ответила Наташа и с лейкой отправилась в свою комнату. Тут она продолжила рассуждать вслух, обращаясь на этот раз к обезьяньему дереву:

— Но из очень заметных в пятнадцатом доме живет только один человек. Причем он как раз такой, как может быть шпион. Я имею в виду… — Наташа выдержала эффектную паузу, во время которой обезьянье дерево, казалось, затаило дыхание.

Но пауза так и не оборвалась. Наташа выключила свет, схватила подзорную трубу и стала всматриваться в светящиеся теплые окна пятнадцатого дома. Так, это опять тот дядька-физкультурник, который нам помог, снова приседает, желтая бабушка с третьего этажа (губами жует, значит, все-таки не восковая), это не то, выше, Марс, ниже, Юрка на скрипке пиликает, где же он, у него же, вроде, на нашу сторону окно? На первом этаже.

— Ага! — вдруг воскликнула Наташа почти в полный голос. — Так и есть. Он попался!

12.

В это самое время в пятнадцатом доме по Брынскому проспекту, в квартире номер 36 Юра Красицкий в своей комнате играл на скрипке, стоя перед окном.

Чтобы не разбудить спящих в другой комнате, он надел на струны такой специальный трехзубый глушитель под названием «сурдинка», и скрипка звучала, как из-под подушки, глухо и тревожно.

В доме спали. Родители, намучавшись за день с неугомонными младенцами Дарьей и Владимиром, спали без снов, а младенцы Дарья и Владимир сны видели, но пересказать сны младенцев, как известно, на человеческом языке совершенно невозможно. Даже мысли тополя и те как-то можно рассказать или нарисовать, а эти сны можно только сыграть под сурдинку на скрипке, но лишь случайно, если повезет.

Кот Роберт тоже спал в комнате у Юры на специальном коврике и видел во сне птичек. Это был очень приятный сон, птички напевали разные замечательные мелодии и доверчиво приближались все ближе и ближе к затаившемуся в кустах Роберту. И Роберт улыбался им во сне.

Вообще-то особой необходимости играть на скрипке этим довольно уже поздним вечером 25 августа не было. Но Юра все-таки играл произведение композитора Н. Шушмарева «Соловушка», давно уже затверженное наизусть и не требующее особых усилий. Скрипка помогала ему сосредоточиться.

На письменном столе у Юры горела лампа с зеленым абажуром. В круге ее света внимательный наблюдатель мог бы обнаружить наполовину съеденное яблоко, блокнот, пятикратную лупу в черной пластмассовой оправе, пустую пробирку из набора «Юный химик» с надписью «Красная кровяная соль» на наклейке и четыре карандаша (простой, красно-синий, химический и еще один простой).

О чем думал Юра Красицкий, наверняка сказать нельзя. Но в какой-то момент он резко прервал игру (Роберт обиженно вздрогнул во сне), отложил в сторону скрипку и смычок, взъерошил решительным жестом волосы, поправил на носу очки, подошел к столу, взял простой карандаш, поглядел на него, положил простой карандаш назад, взял красно-синий карандаш, открыл блокнот и на первой чистой странице написал синим: «Он попался!» Подумал, улыбнулся сдержанно, подчеркнул написанное красным, положил на стол красно-синий карандаш, откусил от яблока немного, выключил лампу, завел будильник и вышел из комнаты.

За окном залаяли какие-то ничьи собаки, но этого никто не услышал.

13.

В это же самое время в квартире номер 106 Таня Петрушкина спала и отчетливо видела во сне все, что она загадала увидеть во сне, когда ложилась спать.

На наволочке ее подушки были нарисованы синие петухи. В окно глядела голубоватая звезда — Венера. Ёкал рядом на столике-тумбочке будильник «Дружба» со слоником, светился таинственно-зелеными фосфорными цифрами. Возле будильника тикали беззвучно часики «Заря». За стеной кто-то стучал на пишущей машинке.

Таня заворочалась во сне и вскрикнула что-то. Кажется, «он попался!»

14.

Шпион, озираясь, приблизился к условленному месту. Светила луна, вокруг не было ни души, но он не торопился. Что-то смущало его в этой тишине, в этой безмятежной августовской непоздней ночи.

Какая-то тревожная нота слышалась в воздухе, как из-под подушки, издалека. «Нервишки пошаливают», — подумал он. Он привык думать о себе словами Хозяина, который любил это выражение.

Шпион остановился и наморщил лоб. Конечно, знак следовало оставить, но что-то смущало его, что-то смущало. Он даже понял, наконец, что именно: запах. Пахло не так, как обычно. Плохо пахло, скверно, непривычно. Это был запах опасности, запах затаившегося врага.

Шпион резко развернулся и опрометью кинулся прочь, слыша за спиной то, что так опасался услышать: топот погони.

Интуиция опять не подвела его, но на этот раз он был на волоске. Если бы не подвернувшийся на остановке перед мостом трамвай, в который он успел вскочить в последний момент, перепугав двух подгулявших пассажиров, он бы не оторвался.

Шпион в очередной раз вспомнил слова Хозяина: «Думай носом, старик».

15.

26 августа 1974 года началось для наших героев очень рано, так рано, что еще непонятно было толком, будет ли день ясным или пасмурным.

Так рано, что шуршали еще метлы дворников по асфальту, трамваи громыхали от самого моста, и ни одно окно не горело в домах номер 17 и 11 по Брынскому проспекту.

А вот в домах номер 15 и 13 окна горели. Красным светились занавески в комнате Наташи Семеновой в тринадцатом, зеленый абажур Юры Красицкого отвечал им в пятнадцатом, а с другой стороны пятнадцатого, той, которая обращена к спящему семнадцатому, мерцал на девятом этаже в утренних сумерках голубой ночник в комнате Тани Петрушкиной.

У Наташи в квартире телефон стоит на кухне. Капает вода из крана. Наташа в пижаме стоит у телефона, крутит диск. Раздается звонок в квартире Петрушкиных, бабушка Анастасия Мироновна встает с узкого диванчика, зажигает на ощупь свет, идет в коридор, а там — поразительные дела! — Таня, уже одетая, прижимает трубку плечом к уху, показывает жестом бабушке, чтоб не беспокоилась, меня, мол, меня. Вздыхает бабушка Анастасия Мироновна с облегчением, не любит она нежданных звонков, а тут, видимо, какие-то пионерские дела, макулатура или слет. Чего только ни придумают. Дали бы детям перед школой отдохнуть.

Юра Красицкий на цыпочках вышел из своей комнаты в родительскую спальню, подошел к телефонному аппарату, подкрутил колесико регулировки громкости сигнала, взглянул на настенные часы, оглянулся вокруг. Все тихо, родители за шкафом мирно дышат во сне, близнецы Дарья и Владимир сопят, смотрят скрипичные сны. Закурлыкал голубем телефон, Юра быстро снял аппарат с книжной полки, переместил на пол, насколько позволил провод, растянул закрученный спиралью шнур от трубки, добрался с ней до коридора и притворил за собой дверь в спальню.

Черный эбонитовый аппарат-красавец, не чета нынешним пластиковым приземистым плюгавцам (которые и аппаратами-то не назовешь): белые буквы рядом с цифрами-дырками на диске, трубка — с вороненый маузер, голос — как у самого главного кремлевского петуха, надрывается в прихожей коммуналки на Пушкинской улице на правом высоком берегу Брюквы. Пенсионер областного значения Петр Макарович Приставалов в лиловых кальсонах, накинув зеленый хлопчатобумажный халат, выходит медленно, как оживший памятник, в коридор, снимает трубку, говорит значительным голосом:

— У аппарата! А? Кого? Что так рано-то? Ну ладно, ладно, сейчас позову.

Через три минуты рыжий Стасик Левченко, еще не проснувшись толком, переминается босыми ногами в прихожей, что-то бубнит в трубку.

Общий сбор назначен в штабе на восемь ноль-ноль.

16.

Максим Максимович Португальский, пожилой человек, похожий на небольшого усатого и слегка седоватого жука, проживавший во все том же пятнадцатом доме в квартире номер два, встал, как обычно, затемно, съел на кухне крутое яйцо, скорлупу выкинул в мусорное ведро, выпил черного чая из монументальной эмалированной кружки с изображением ромашки лекарственной и тихонько вернулся в комнату, стараясь не разбудить своего гостя, слегка похрапывающего на раскладушке.

Странную фамилию Максима Максимовича, из-за которой его порой принимали то за иностранца, а то и вовсе за какого-нибудь графа, придумал когда-то очень давно товарищ Шац, директор детского дома имени Степана Разина. Там воспитывался Максим Максимович в далеком детстве. Директор всем воспитанникам детдома, не помнящим своих настоящих фамилий, давал новые — в честь разных стран, в которых рано или поздно победит революция и установится справедливая народная власть. По мысли хитрого директора, таким образом, вместо утерянных беспризорниками вместе с фамилиями дней рождения, они вскоре смогут отмечать дни, когда в той или иной стране победит революция. Рано или поздно.

Победы революции в Португалии Максим Максимович дожидался с 1921 года, когда он в возрасте семи лет получил свою выдающуюся фамилию. Всю жизнь, с перерывом, разве что, на войну, он следил за событиями в этой европейской стране. Португальский уже даже отчаялся было ждать, но за четыре месяца до описываемого нами утра эта революция наконец случилась, и Максим Максимович, как раз недавно вышедший на пенсию и уволившийся с должности старшего мастера вагоноремонтного завода, решил исправить дату рождения в паспорте.

Однако не тут-то было. В паспортном столе ему вежливо, но настойчиво объяснили, что если переправить дату с первого января (именно так было написано у него в документе) на 26 апреля (когда молодые офицеры взяли в далеком Лиссабоне власть в свои твердые прогрессивные руки), то получится, что целых четыре месяца пенсию Максиму Максимовичу начисляли незаконно. Поэтому Португальскому настоятельно посоветовали ничего не менять. Именно тогда-то Португальский и начал писать свою Жалобу.

Покопавшись вслепую в ящике письменного стола, Максим Максимович извлек оттуда толстую общую тетрадь в клетку в коричневом переплете.

На раскладушке заворочался Марат Маратович Голландский, приехавший из Арбатова в гости старый друг-детдомовец, так и не дождавшийся пока победы в Нидерландах народной власти или хотя бы свержения постылой голландской монархии.

На обложке тетради, которую Максим Максимович положил на кухонный стол, печатными буквами было выведено: «ЖАЛОБА». Максим Максимович раскрыл тетрадь примерно посредине и перечитал последние две страницы.

Дело в том, что сперва Жалоба касалась только работы паспортных органов и адресована была вышестоящему паспортному начальству. Но затем, когда первый вариант Жалобы, написанный еще не в тетради, а на отдельном листочке, был отвергнут этим самым вышестоящим начальством, Максим Максимович написал второй вариант. Его он послал еще более вышестоящему начальству, но и это начальство ответило отпиской, переслало жалобу предыдущему вышестоящему начальству, которое прислало к Максиму Максимовичу участкового милиционера Галлиулина.

Участковый Галлиулин, человек добрый, но усталый, зашел к Португальскому, поговорил с ним, вздохнул и посоветовал не связываться.

Тогда Максим Максимович купил за 48 копеек тетрадь, переписал в нее оба варианта Жалобы и начал дополнять эту, уже тетрадную, Жалобу новыми деталями. И чем дальше продвигалась Жалоба, тем больше Максим Максимович находил вокруг безобразий, о которых следовало написать. И чем больше безобразий находил беспокойный новоиспеченный пенсионер, тем на более высоко стоящее начальство была рассчитана его Жалоба.

И вот как раз к последним числам августа он дошел до того, что стал жаловаться на начальство, выше которого, как он думал, никого уже и нету.

Перечитав последние страницы, Португальский вздохнул и повторил громким выразительным шепотом вслух последние слова последнего предложения: «… в том числе, и в Космосе».

Тут заскрипела в комнате раскладушка, раздался кашель: проснулся старый друг Голландский. Максим Максимович быстро засунул тетрадь с Жалобой за холодильник. Из комнаты послышалось:

— Португалыч, черт полосатый! Что ж ты не разбудил? Клев практически уже проспали!

17.

— Это точно ваш лилипут с третьего этажа!

Такими словами Наташа Семенова встретила в восемь ноль-ноль Юру и Таню у тополя, где уже минут семь взволнованно ждала она остальных оповцев, не поднимаясь в Штаб.

Юра на это ответил уклончиво, вытаскивая лестницу:

— Проверим и эту версию.

Оповцы приладили лестницу к будке и поднялись наверх. Теперь уже ясно было, что день будет солнечным. Отбрасывая длинные сине-оранжевые угловатые утренние тени, по двору ходили редкие коты и сонные люди.

Наташа Семенова, не дав друзьям ни минуты на размышления, продолжила:

— Лилипут ваш — точно, он. Самый заметный у вас в доме — это раз. Это главное. Во-вторых, по всей стране ездил со своим цирком, и теперь еще ездит иногда, Танька, ты сама говорила. И везде может в свободное время в детский костюм переодеться, и все его просто за мальчика примут. Он прошмыгнет куда угодно. И главное: у него дома какие-то карты или планы, и он там что-то карандашом все время отмечает. Я в трубу видела. И на стене висит антенна.

— Какая антенна? — одновременно спросили Таня и Юра.

— Откуда я знаю, какая? Железная такая. Наверное, от передатчика. Или это не антенна, а может быть, вообще холодное оружие. Даже, может, отравленное. Как в том фильме, где принц и брат той тетеньки бились на шпагах, а потом все умерли, потому что шпагами поменялись. Длинное такое, острое. Ручка изолентой обмотана. Висит прямо напротив окна, на стене, на гвоздике, он его в чехол прячет. И рядом ниже план или карту вывесил и карандашом там шурует. Я рассмотреть не смогла хорошо — увеличения у трубы не хватает. А потом он вообще штору задернул. Это что, не подозрительно? Встал там на табуреточку свою и задернул штору, а я как раз на резкость наводила.

Воображение у Наташи в этот момент совсем обогнало ее рассказ, поэтому она остановилась и жалобно поглядела на Юру и Таню.

Юра поправил очки и сказал загадочно:

— У меня тоже антенна. Но другая.

А Таня поглядела на часики. Стасик, конечно, опаздывал. Тогда Таня сказала:

— Да, Наташ, точно. Он же мне как раз во сне приснился.

18.

Стасика решили не ждать, хотя Таня и пыталась возразить. Грызли сушки. Юра предложил Наташе рассказать все по порядку и медленно, и она повторила еще раз историю о том, как вчера, сообразив, каким должен быть шпион из пятнадцатого дома, стала искать окна лилипута, как нашла их, как убедилась в своих подозрениях.

— Понятно, — сказал Юра. — Теперь ты, Петрушкина. При чем тут твои сны?

И Таня Петрушкина рассказала, что просто так шпиона не поймать. Что он, шпион, слишком хитрый, чтобы его можно было вот так вот сразу обнаружить. Что единственный способ найти шпиона из пятнадцатого дома — это положиться на чувства, которые, как известно, сильнее всего проявляются во сне.

— То есть, на интуицию? — спросил образованный Юра Красицкий.

— Ну да, — ответила образованная Таня Петрушкина.

— Ты что, Петрушкина, — спросил тогда Юра, — суеверная? Боговерующая, да? Ты в черных котов что ли веришь тоже?

— Я, между прочим, в тринадцатой квартире в тринадцатом доме живу, и вот ничего, — поддержала Юру Наташа. Хотя ей и не хотелось этого делать, потому что выходило так, что сонная интуиция Тани совпадает с ее логическими выводами, но она сама была немного суеверной и все время помнила о номерах дома и квартиры.

— Ха-ха! — сказала Таня Петрушкина. — И еще раз ха-ха. Между прочим, в пятом номере «Науки и жизни» за прошлый год было написано про Менделеева. Ну, которого в восьмом классе проходят по химии, с бородой. Так вот, он свою химическую таблицу во сне увидел. Так что тут суеверия ни при чем, между прочим. Это научный факт. И мне как раз, Наташа, твой лилипут приснился. Как будто мы с Юркой в какой-то комнате, и там еще вдруг гаснет свет. Потом открывается дверь, и там в дверях стоит этот шпион. Мы бежим туда, но тут открываются еще пять дверей, и в каждой — такой же лилипут. И мы не знаем, в какую бежать, а он хохочет. То есть, они все.

Юра, убежденный авторитетом Менделеева с бородой и журнала «Наука и жизнь», умолк.

— А дальше? — спросила Наташа Семенова, живо представившая себе сон Тани Петрушкиной.

— Ну, там дальше Стасик пришел и свет зажег, — быстро сказала Таня.

— Понятно, — опять сказал Юра. — То есть, не совсем понятно. Значит, ты предлагаешь сегодня за лилипутом следить? А завтра?

— А это поглядим, кого я завтра во сне увижу, — ответила Таня рассудительно — А ты сам что придумал?

— Ну, у меня тоже есть подозреваемый. И даже улики есть. — сказал Юра. — То есть, если это и правда лилипут ваш, то ладно, а если нет, то завтра проверим.

19.

Между прочим, лилипуты ненавидят, когда их называют лилипутами. И правильно делают. Лилипуты — никакие не лилипуты, как их описал английский писатель Дж. Свифт, а просто маленькие люди. Такие же, как мы, большие, только немного меньше.

Николай Матвеевич Гузь, маленький человек, во всех многочисленных городах обширной нашей страны, в которые заносила его сложная цирковая доля, в первый же день записывался в местные библиотеки и заказывал там книгу английского писателя Дж. Свифта о приключениях судового доктора Л. Гулливера. Во всех изданиях, какие только были в библиотеке.

Перед отъездом труппы из города Николай Матвеевич, маленький человек, приходил в местную библиотеку в костюме и при галстуке, с гвоздиками или розами в руках. Он дарил цветы библиотекаршам и, извиняясь перед ними, рассказывал о нелегкой цирковой судьбе, а затем описывал прискорбный случай, приключившийся с ним: неожиданную и совершенно ничем не объяснимую утрату книг о приключениях доктора Лемюэля Гулливера. Во всех изданиях.

Обычно дело обходилось необременительным денежным штрафом, задушевным разговором, ужином в привокзальном ресторане. Однажды, правда, в Удоеве, маленькому человеку Гузю Николаю Матвеевичу пришлось прожить в доме одной библиотекарши три месяца, отстав от труппы. Библиотекаршу звали Цецилия Марковна, хотя этот факт и не имеет прямого отношения к нашей истории.

Если кого-нибудь из читателей интересует, что на самом деле происходило с книгами английского писателя Свифта, то я, к сожалению, не знаю точного ответа на этот вопрос. Но факт остается фактом: маленький человек Николай Матвеевич Гузь, многолетний участник труппы с ненавистным ему названием «Цирк лилипутов», заслуженный эквилибрист и дрессировщик кошек, как самум, проходил по библиотекам нашей страны, сметая с их полок все издания произведения упомянутого выше английского классика.

Однако не только интересом к произведению Дж. Свифта отличался маленький человек Николай Матвеевич Гузь. Разъезжая по стране, всю жизнь посещал он в разных городах старых стариков-книжников, музейных работников, историков-энтузиастов. И о чем-то с ними тихо говорил.

Прошли годы. Новые поколения цирковых маленьких людей выросли на смену Николаю Матвеевичу. Срок выхода на пенсию у маленьких людей наступает раньше, чем у обычных. Тем более, что Николай Матвеевич Гузь, маленький человек, был артистом оригинального жанра, то есть, давно уже имел право на заслуженный отдых.

Почему он решил поселиться в Брюквине? Не знаю. Но разве вам бы, например, не захотелось именно тут поселиться? Мне бы хотелось.

А впрочем, может быть, была права Наташа Семенова, и в этом выборе была своя скрытая тайная логика.

Так или иначе, но в описываемое нами время, Николай Матвеевич проживал в однокомнатной квартире именно в Брюквине, по адресу: Брынский проспект 15, квартира 56. Иногда, откликаясь на просьбы администратора «Облцирка» Бабайского Н.Г., он присоединялся к особо ответственным выступлениям своей труппы, и тогда новые издания книг все того же английского писателя исчезали из библиотек, а торговцы гвоздиками и розами по всей стране удовлетворенно почесывали козырьки своих кепок.

26 августа 1974 года Николай Матвеевич в своей квартире на первом этаже проснулся рано. Он выглянул в окно. За окном стояла трансформаторная будка. На крыше будки маячили три силуэта, на которые Николай Матвеевич Гузь не обратил никакого внимания.

Николай Матвеевич Гузь оделся, позавтракал сладким творожком с изюмом, положил во внутренний карман пиджака секретную карту, а во внешний — квадратный фонарик, снял со стены длинную металлическую штуку, спрятал ее в специальный кожаный футляр и вышел из дому, закрыв за собой дверь на ключ. Дверь захлопнулась с каким-то таинственным звуком.

Замочная скважина в двери у Николая Матвеевича находилась очень низко, чтоб ему удобно было доставать.

Кожаным футляром с металлической штукой маленький человек Гузь слегка щеголевато помахивал, проходя через двор.

20.

Рыба-сом любит жить в глубоких больших озерах или речных омутах. Сом этот рыба там лежит на дне, покрытый, как бревно, скользкой тиной, тихо шевелит усами, выставив их из-за коряги наверх, и ждет, когда какая-нибудь рыбья мелочь примет его усы за червяков и подплывет поближе. Тогда сом из-за коряги выскакивает и поедает тех глупых рыб. Сомы также едят всякую другую пресноводную живность: лягушек, раков, уток, водяных крыс. А сома, особенно взрослого, почти никто не ест — он противный на вкус и слишком большой.

Сомы, говорят, живут до сорока лет, достигая веса в триста килограммов. Максимальная длина сома — пять метров. Несмотря на свою почти полную несъедобность, а может быть, именно благодаря ей, сомы считаются важным трофеем заядлых рыболовов. Строго говоря, ни один рыбак не может считаться до конца заядлым, если ему не удалось в жизни поймать хотя бы одного сома.

Марат Маратович Голландский, друг пенсионера Португальского, был рыболовом с сорокалетним стажем, претензией на заядлость и даже одно время возглавлял арбатовское общество рыбаков-любителей. Но вот беда — протекавшая через Арбатов речка была слишком мала для того, чтобы в ней завелись сомы. И озера, имеющиеся в окрестностях Арбатова сомам не подходили. А вот в Брюквине дело обстояло совершенно иначе.

За три года до описываемых событий Марат Маратович прочитал в журнале «Охота и рыболовство» статью Н.Н. Кащеева «Брюквинский сом». Н.Н. Кащеев (кстати, тот самый доктор, который помог родиться Ване Васильеву и который еще встретится нам в этой истории) писал о том, что в Брюкве, причем не где-нибудь, а прямо в черте города, в районе старого порта, живет сом необычайной величины. Первые сведения об этом соме восходят, писал Н.Н. Кащеев, к пятидесятым годам, когда рыболовы-любители несколько раз случайно ловили удивительную рыбу, но так и не смогли ее вытащить.

В шестидесятые годы сом перестал попадаться на случайные удочки. И хотя брюквинские рыболовы приложили специальные усилия для поимки сома, он не поддавался ни на какие ухищрения. Среди рыбаков даже распространился слух о кончине брюквинского сома, но в 1963 году сом дважды собственноручно опроверг эти слухи. Один раз он всплыл, чтобы съесть личную собаку заведующего планетарием товарища Макаркина. Товарищ Макаркин тренировал свою собаку Джулю, кидая палку в воду, собака Джуля плавала за палкой, и так продолжалось, пока не всплыла зловредная рыбина и не утащила Джулю в омут. В другой раз сом укусил за пятку самого доктора Кащеева, который купался в Брюкве, пользуясь хорошей погодой.

После этого сом еще несколько раз появлялся на поверхности. Все очевидцы, как один, утверждали, что сом этот огромен и даже, возможно, достигает трех метров в длину. (Вообще-то Кащеев написал «пяти метров», но редактор «Охоты и рыболовства» решил перестраховаться и исправил «пять» на «три»).

«С тех пор, — заканчивал свою заметку доктор Н.Н. Кащеев, — поимка сома стала заветной мечтой любого брюквинского рыболова. Кто знает? Может быть, в конце концов кому-нибудь и повезет?»

Марат Маратович Голландский три года ждал этого лета. Он написал письмо доктору Кащееву через редакцию журнала и получил ответ. Доктор Кащеев обещал Марату Маратовичу извещать его обо всех новостях, связанных с брюквинским сомом. Всякий раз, находя в почтовом ящике письмо со знакомым обратным адресом, Марат Маратович долго не решался надорвать конверт. А вдруг кому-нибудь, по словам Кащеева, в конце концов и повезло? Но нет — брюквинские рыболовы так и не смогли одолеть зловредного сома, который за эти три года еще пару раз всплывал на поверхность.

Три года Голландский тренировался ловить сома. Он изучил всю имеющуюся в Арбатове литературу по этой теме. Изготовил специальную снасть и хитрый прибор под названием «квок», звуки которого выманивают сомов из засады. Весной, после ухода на пенсию с должности бухгалтера Арбатовской заготкооперации, он списался с Португальским, выслал ему денег на приобретение лодки (без которой, как все знают, сома не вытащишь). Лодка была приобретена и оставлена у надежного человека Гавриленко, сторожившего брюквинскую лодочную станцию.

В литературе о ловле сомов упоминалось, что сома следует ловить в начале осени. Голландский не утерпел и сорвался в Брюквин в конце августа. Утро 26 числа он наметил заранее для первой своей брюквинской рыбалки.

Литература о ловле сомов также немало места уделяет вопросу о наживке. Наживка, пишут специалисты по ловле сома, это даже не половина дела, а две его трети. В этом деле нельзя полагаться, уверяют специалисты, на случай.

Марат Маратович Голландский и не хотел полагаться на случай. Наживку для сома он привез с собой: целый собственноручно сколоченный фанерный ящик с саранчой, кузнечиками, медведками, какими-то особенными червяками и даже лягушками. Вся эта живность была рассажена по специальным баночкам и коробочкам. Будущую наживку, чтобы держать ее в форме, Марат Маратович по дороге собственноручно подкармливал в тамбуре поезда, и даже уже проникся личной симпатией к некоторым насекомым и одной лягушке, так что, кормя их, печально шевелил губами.

Правда, брезгливый Португальский потребовал в решительной форме, чтобы в доме этой дряни не было, и Голландский оставил ящик в коридоре за дверью.

Ранним утром 26 августа, в понедельник, когда исполненный рыбацкого азарта Марат Маратович в сапогах-бахилах, со снастью в руках, с рюкзаком за плечами и с широкой улыбкой на и без того широком лице вышел из квартиры номер 2, ящика с наживкой за дверью не было.

21.

В это утро шпиона разбудило солнце.

Шпион вскочил, зевнул и потянулся. Завтракать он не привык, попил натощак холодной колодезной воды с привкусом железа, встряхнулся и профессионально огляделся.

Утренний осмотр жилья – всего лишь ритуал, но сколько в нем смысла! Как говорит Хозяин, «если что-то не на своем месте, то это уже не свое место».

Ничего странного, все как обычно. Мутное зеленоватое зеркало на стене привычно отражает еще сумеречную комнату — стены с желтыми обоями, кружку с недопитым чаем на столе… Ходики с гирями помахивают маятником, жужжит толстая муха, запутавшаяся в тюлевой занавеске…

Шпион выскользнул из дома, молнией спустился по ступенькам и растворился в зарослях.

22.

Маленькие люди ходят не очень быстро. Поэтому у Юры, Тани и Наташи, которые увидели, как Гузь с кожаным футляром выходит из подъезда, было в запасе какое-то время, чтобы принять важное решение. Но они бы так и не приняли никакого решения, конечно, потому что очень растерялись. Ждать ли Левченко? Следить ли за подозрительным лилипутом? Действовать сообща или разделиться на группы?

Тем временем Гузь дошел уже через двор до первого подъезда и готовился выйти на Брынский проспект, чтобы исчезнуть, возможно, навсегда и таким образом избежать разоблачения своей шпионской деятельности, но остановился завязать шнурок.

В создавшейся напряженной обстановке Юра Красицкий не растерялся. Он вырвал из тетрадки листок и быстро написал на нем что-то, а затем положил записку в секретное место.

В штабе имелось некоторое количество кирпичей, оставшихся еще со времен, когда штаб не был штабом. Не очень понятно, как их занесло на крышу трансформаторной будки, видимо, их отбросили при строительстве как ненужные, да так высоко отбросили, что они залетели на крышу и там остались. Так или иначе, а Таня Петрушкина однажды догадалась сложить из них домик, а потом Юра придумал под верхним кирпичом, которым были накрыты четыре другие, стоявшие ребрами, оставлять записки. Так и образовалось секретное место. Спрятав туда записку, Юра сказал строгим командирским голосом:

— Идем вместе. Стас ждет тут. Сам виноват, что опаздывает. Петрушкина идет с нами, а потом возвращается за Левченко с инструкциями. Семенова, все понятно? Петрушкина, баранки взяла?

Сказал и поправил на носу очки.

Таня и Наташа кивнули, одновременно удивившись тому, как ловко и быстро все придумал Юра Красицкий.

Не теряя времени, оповцы спустились на землю и спрятали лестницу. Николай же Матвеевич далеко не ушел, он направился к остановке третьего трамвая, следовавшего по маршруту «Вагоноремонтный завод — Овощебаза». Наши герои, стараясь оставаться незамеченными, двинулись вслед за ним.

Глядя им вслед, желтая бабушка с третьего этажа только головою покачала слегка.

23.

Трамваи в Брюквине ходили тогда еще старые, с плоскими мордами и печальными вытаращенными глазами.

Издалека эти трамваи-пенсионеры звенели своей карманной мелочью, искрили то зеленым, то фиолетовым, утомленно шипели, открывая двери брюквинцам, но исправно, хоть и неторопливо, соединяли старый город с заречьем.

Можно, конечно, просто ездить на трамваях, как делают взрослые, но это скучно. Веселее, например, подкладывать на рельсы разные предметы. Бутылочные осколки превращались при этом в толченое стекло (то самое, которым отравили, как сказал Стасик Левченко, Наполеона), гвозди – в маленькие ятаганы, а монеты – в тонкие лепешки. Это занятие, однако, требовало осторожности: милиционеры, опасаясь, очевидно, что трамвай сойдет с рельсов, настороженно относились к таким забавам и преследовали их. Но в это утро всем нашим героям было не до ятаганов и не до толченого стекла.

Не обращая никакого внимания на притаившихся возле фанерного щита с афишами оповцев, Николай Матвеевич дождался трамвая и через переднюю дверь, как положено честному пенсионеру, вошел в первый вагон. Его преследователи юркнули во второй. Запасливая Таня пробила три припасенных билетика и втихомолку проверила – нет ли счастливого. Счастливый нашелся, и его Таня ради справедливости забрала себе.

Народу в трамвае было немного: все ехали в этот час в противоположную сторону – к вагоноремонтному заводу. На остановках оповцы быстро выглядывали из передней двери, проверяя, не вышел ли шпион-лилипут. Проехали сороковую школу, улицу матроса Коваля, поликлинику, речной порт, покатились по мосту имени Раевского, встретившись с трамваем, в котором ни о чем не подозревая двигался к противоположному берегу Стасик Левченко.

А стоило бы, между прочим, задуматься Стасику в этот утренний час. Горе тебе, Стасик Левченко! Близко, уже совсем близко ужасный контролер барон Врангель, рыцарь справедливости!

24.

Геннадий Иванович Врангель всю жизнь героически страдал от своей фамилии. Он-то знал, что фамилия эта на самом деле ничуть не хуже других, что ее носили в былые времена серьезные боевые бароны в лязгающих стальных латах, что имя одного барона Врангеля носит советский остров в арктических водах, лежащий на стыке двух полушарий. Но никому вокруг не было дела до этих старинных историй, поскольку у всех на слуху был другой барон Врангель – отпетый враг, белогвардеец и мерзавец, о котором были даже сложены специальные ругательные песни.

Давно уже закончилась Гражданская война, давно умер в далеком Белграде знаменитый «черный барон», но тень его из могилы как могла вредила Геннадию Ивановичу, подтверждая скверную репутацию Петра Николаевича Врангеля, главнокомандующего вооруженными силами юга России.

Можно было, конечно, сменить фамилию, стать Алексеевым, Максимовым или даже каким-нибудь Первомайским. Но Геннадий Иванович не хотел отрекаться от себя и от своего дедушки Валентина Богдановича Врангеля, бывшего управляющего дегтярным заводом культурного купца Осьмирогова, а впоследствии ночного сторожа, собственноручно в одиночку воспитавшего оставшегося сиротой в детстве Гену.

Несправедливость окружающих сызмальства мучила молодого барона. Он хотел бы для искоренения несправедливости служить в милиции, но в милицию барону Врангелю ходу не было. Поэтому Геннадий Иванович избрал самую справедливую из доступных баронам в то время профессий – закончив музыкальное училище по классу баяна, он стал контролером общественного транспорта.

Много лет прошло с тех пор, но до сих пор местные старожилы рассказывают истории о ужасном бароне и его героической многолетней борьбе с брюквинскими безбилетниками, которых он, после быстрого и справедливого рассмотрения дела, либо ссаживал, либо штрафовал, либо (и такое бывало!) прощал. Отмечают безупречную вежливость Врангеля и его рыцарские манеры (высаживая из трамваев женщин, он неизменно выходил наружу и подавал жертвам справедливого возмездия руку). Вспоминают непременно и знаменитую теперь повсеместно историю о том, как наказал он однажды в конце восьмидесятых самого товарища Петялина, решившего инкогнито прокатиться в трамвае, чтобы, в соответствии с тогдашней модой, на опыте познать жизнь трудящихся, о том, как Петялин попытался уволить Геннадия Ивановича, но в результате был сам отстранен с понижением и брошен на сельское хозяйство, о дальнейшей славной политической карьере непреклонного барона, рыцаря справедливости…

Но нам до этого нет дела, мы трясемся вместе со Стасиком в плотно набитом трамвае номер три, наблюдая с замиранием сердца, как молнией, зигзагами, передвигается по вагону Врангель, безошибочно распознавая безбилетников и сея вокруг себя правосудие.

Справедливости ради скажем, во-первых, что вообще-то у Стасика был проездной, но сегодня, собираясь впопыхах с утра, он позабыл его дома. Во-вторых, заметим, что Врангель в этот день впервые за последние три года работал не в старом городе на «пятерке», а на третьем маршруте, а то бы он непременно запомнил Левченко как благонамеренного пассажира и простил бы ему оплошность. Но так уж сложилось все в тот далекий августовский день, что не доезжая до остановки «Речной порт» бледный и как всегда безупречно выбритый барон обратился к Стасику, потребовав предъявить проездной документ или покинуть транспортное средство.

Кто знает, какие бы последствия это имело для нашей истории? Но тут вдруг неожиданно вмешался едущий непонятно по какому делу в том же вагоне жилец пятнадцатого дома по Брынскому проспекту – тот самый Сергей Сергеевич, который уже встречался нам. Он достал из кармана серенький кошелек, покопался в нем, нашел трамвайный билетик, незаметно закомпострировал его и протянул Врангелю, вежливо тронув его за плечо и сказав:

— Мальчик этот, извините, едет со мной. У него все в порядке теперь. А вот мой билет, и я выхожу уже.

Не успел Стасик понять, что произошло, не успел суровый, но в душе милосердный Врангель порадоваться, что мальчика не надо наказывать, как трамвай затормозил на остановке и жилец Сергей Сергеевич покинул вагон, сказавши напоследок, не обращаясь как будто ни к кому конкретно:

— Люди должны помогать друг другу.

25.

Как известно, серые вороны обладают незаурядным интеллектом. Я сам видел в интернете, как одна такая ворона изготовила из проволоки крючок, чтобы добыть из неподвижно закрепленной бутылки какую-то вкусную вещь. Мало того, когда вороне подсунули проволоку, уже загнутую крючком, но не достающую до дна бутылки, умная ворона догадалась разогнуть крючок и наколоть-таки вкусную вещь на проволоку. Правда, незаурядный интеллект ворон проявляется исключительно тогда, когда речь заходит о вкусных вещах. В остальных ситуациях вороны ведут себя не умнее каких-нибудь сорок или галок, хотя, конечно, все-таки превосходят в сообразительности воробьев и синиц, не говоря о голубях.

Ворона, о которой дальше пойдет речь, даже среди серых ворон отличалась острым аналитическим умом и авантюрным складом характера. Проживая в городском парке, она постоянно покидала свою стаю и ежедневно предпринимала облеты дальних территорий за рекой, где ворон было поменьше, выискивая, не попадется ли какая вкусная вещь. Ей часто везло.

Например, накануне, вечером 25 августа, ворона заприметила в одном из дворов на левом берегу реки доктора Кащеева (автора знаменитой статьи о брюквинском соме, который еще встретится нам в этой истории) и его приятеля пенсионера Фому Кузьмича Боброва, мирно играющих в шашки за врытым специально для таких случаев в землю деревянным зеленым столиком, украшенным вырезанной кем-то надписью «Толя+Леля» (слово «Толя» было перечеркнуто несколько раз). Ворона уселась на ветку и полчаса ждала в засаде, улыбаясь и подмигивая себе круглым глазом, покуда Фома Кузьмич не развернул принесенный с собой в бумаге, вырванной из тетрадки в клеточку, бутерброд с сыром. Как вражеский пикирующий бомбардировщик, ворона с криком кинулась на стол, смела с доски шашки (Кащеев как раз придумал ловкую комбинацию с жертвой и выходом в дамки), ухватила сыр и унеслась, ликуя, на ближайший дуб.

Ничего удивительного не было в том, что 26 августа ворона оказалась на крыше трансформаторной будки во дворе дома номер 15 по Брынскому проспекту.

— Трансформаторная будка, — сказала себе умная серая ворона, осмотревшись. — Вероятность обнаружения вкусных вещей минимальна.

Она прошлась по крыше и заинтересовалась сложенным из кирпичей домиком. Рассмотрев поближе конструкцию, ворона принюхалась (напрасно некоторые думают, что вороны не различают запахов, это вовсе не так). Из-под кирпичей отчетливо пахло вкусной вещью. Ворона сардонически хмыкнула и принялась за работу.

Доедая тут же на крыше сушку, положенную в секретное место сердобольной Таней Петрушкиной, чтобы Стасику не так скучно было ее ждать, ворона по привычке все замечать краем глаза заметила, как ветер унес бумажку, которая была придавлена вкусной вещью.

Но это совершенно не заинтересовало умную ворону.

26.

В тот самый момент, когда удивленный Стасик, зажав в кулаке неожиданно обретенный билет, подъезжал к остановке «Улица матроса Коваля», когда Марат Маратович Голландский пил в четвертый раз «Корвалол», а Максим Максимович Португальский в третий раз набирал номер десятого отделения милиции, когда третьегоднице Леле снился последний утренний сон про увлекательную встречу с какими-то Джоном и Полом, когда умная ворона во дворе дома номер семнадцать, чудом избежав когтей пользующегося непререкаемым авторитетом в кругах местных котов Барсика, решила завязать на время с дальними экспедициями – в это самое время трамвай номер три остановился и, зашипев, выпустил наружу подозрительного маленького человека Николая Матвеевича Гузя. Следом из второго вагона осторожно выбрались Наташа, Таня и Юра. Трамвай вздохнул еще раз, как бы прикидывая, хватит ли ему сил добраться до старого города, захлопнул двери и пополз в гору.

Остановка «Старый порт», как обычно, была безлюдна. Когда-то здесь кипела жизнь, к пристани подходили роскошные колесные пароходы с красивыми именами: «Доброжелатель», «Громобой», «Нассау». Вдоль берега по аллеям Купеческого сада прогуливалась чистая публика: дамы с кружевными зонтами от солнца, офицеры в мундирах, многочисленные члены семейства культурного купца Осьмирогова. Гремела духовая музыка, прощалась надрывно с кем-то славянка, неслись амурские волны, смешиваясь незаметно с дунайскими. А рядом, в порту, кипела другая жизнь: ревели быками гудки, бранились грузчики, разгружали баржи с тмутараканскими арбузами, громоздили на телеги бочки с каспийской сельдью, мануфактуру, сахарные головы, кули с мукой и крупой.

Все это кончилось, когда выстроили в Брюквине железнодорожный мост и новый вокзал. Новый порт и речной вокзал выросли на левом берегу Брюквы, а старый порт пришел в запустение. Купеческий сад отчасти выгорел в войну, отчасти просто одичал, пристани потихоньку разрушились. Теперь в старом порту плескались по воде на стоянке несерьезные моторки, вода вокруг них была всегда в радужных разводах. Рядом, выше стоянки по течению, сладкий аромат бензина сменялся запахом свежей рыбы — здесь располагались рыбаки с озабоченными лицами в специальных непромокаемых сапогах и непременно в серых кепках.

Оповцы, стараясь держаться не слишком близко к опасному лилипуту и на всякий случай молча, следовали за Николаем Матвеевичем. Прошли мимо лодочной стоянки, поравнялись с ранними рыбаками. С асфальтовой дорожки, идущей вдоль берега, Гузь свернул налево по широкой тропинке, в утренние туманы бывшего Купеческого сада, дрожащего паутиной, дышащего росой. Выждав немного, Таня, Юра и Наташа последовали за ним. Тропинка, попетляв по саду, свернула направо, и пошла вдоль подножия холма, на котором в незапамятные времена была заложена одним предприимчивым князем крепость, ставшая впоследствии Брюквиным.

— К Бабаевым пещерам идет, — тревожным шепотом одновременно проговорили Юра, Наташа и Таня.

И действительно, маленький человек Николай Матвеевич Гузь двигался прямехонько к дальнему входу в Бабаевы пещеры. Шел бодрым шагом и даже что-то насвистывал, только не слышно было, что.

27.

Бабаевы пещеры! Кто не слышал о них в Брюквине? Да что там Брюквин: известность Бабаевых пещер простирается далеко за пределы города, им посвящены многочисленные статьи и брошюры местных краеведов и даже самая настоящая монография, написанная недавно знатоком брюквинской старины ученым немцем бароном Карлом-Марией фон Шлейерштукером.

О происхождении Бабаевых пещер спорят. Некоторые считают его естественным и объясняют геологическими причинами, другие склоняются к более романтическим версиям. Говорят, что там в незапамятные времена жили неандертальцы (некоторые прибавляют «и динозавры», но это уже решительно невозможно). Рассказывают, что еще во время нашествия татар в пещерах от жестокого темника (так тогда назывались губернаторы) Бабая спряталось все население тогдашнего Брюквина, так что захватчики однажды утром проснулись, вышли на улицу и видят: никого нет. Татары, — сообщают брюквинцы, — страшно удивились, почесали затылки да и уехали восвояси по направлению к Полынску.

Горожане упоминают исключительную разветвленность подземных ходов и их чрезвычайную длину. Некоторые утверждают, что пещеры тянутся под рекой и уходят далее куда-то на восток. Другие, напротив, считают, что пещеры ведут на запад. Краевед девятнадцатого столетия и страстный патриот Брюквина М.И. Зайденберг в своих статьях утверждал даже, что Бабаевы пещеры простираются до самой Москвы и еще дальше, но эти данные пока не подтверждены наукой.

Все согласны в двух пунктах – во-первых, уверяют, что никто никогда не исследовал Бабаевых пещер до конца, поскольку это дело опасное; во-вторых, утверждают брюквинцы, там, в глубине Бабаевых пещер обязательно скрывается какой-то клад.

Что до опасности пещер, то на этот счет рассказывают страшные вещи. Например, широко известна история о мальчике Алеше, который пошел в пещеры, да так и не вернулся. Судя по книге Шлейерштукера, первые следы этого сгинувшего в опасной темноте мальчика обнаруживаются уже в письмах и дневниках брюквинцев XVIII века, затем о нем непрерывно рассказывают на протяжении ста пятидесяти лет, причем происшествие все время оказывается современным: рассказчики уверяют, что лично знают то ли безутешную тетку Алеши, то ли ее куму. В следующем столетии Алеша также неоднократно пропадал в пещерах: то сразу после Гражданской войны (теперь он был беспризорным и скрывался от милицейской облавы), то во время коллективизации (Алеша приехал из деревни к тетке подкормиться и забрел в пещеры случайно по сельской простоте), то в войну (Алеша прятался от бомбежки). Упорно продолжал пропадать Алеша и в послевоенный период.

Достоверно известно, что в начале тридцатых годов в пещеры была направлена научно-исследовательская экспедиция, спустившаяся в так называемый «ближний вход», расположенный сверху, на территории бывшего Спасо-Преображенского монастыря. Целью экспедиции были, как сказано в выпущенной тогда же брошюре, борьба с религиозным дурманом и разоблачение поповских «чудес». Монахи с незапамятных времен хоронили в пещерах самых заслуженных своих собратьев, и хотя, сообщала брошюра, наука доказала, что «нетленные мощи» являются результатом физических и химических свойств почвы, воздуха и воды, находились еще брюквинцы, верящие в потусторонние силы. В первую неделю работы экспедиция разорила с десяток могил, а потом углубилась в какой-то боковой ход и бесследно исчезла. На поиски послали другую экспедицию, но эта новая группа исчезла сразу же, так что подождав несколько месяцев, начальство арестовало на всякий случай несколько бывших дворян и одного священника, обвинив их в контрреволюционном вредительстве. А ближний вход в Бабаевы пещеры завалило кирпичом от греха подальше, а потом там и вовсе построили дом культуры работников пищевой промышленности.

Но другой вход, что у подножия холма, брюквинцы по инерции все же продолжали именовать «дальним».

Насчет клада брюквинцы тоже судят по-разному: одни полагают, что это – княжеская казна, зарытая во времена темника Бабая, другие – что в подземелье скрыт золотой запас царской империи, таинственно потерявшийся в бурном 1917 году, третьи вспоминают монастырские сокровища, чудом избежавшие реквизиции.

Все брюквинские дети, разумеется, знают, как опасны Бабаевы пещеры. Поэтому каждый коренной житель города хотя бы раз побывал там в возрасте от десяти до тринадцати лет и помнит уходящий куда-то в темноту, чуть влево и немного вверх, длинный коридор (взрослому в нем надо нагибаться, а детям не обязательно), помнит мерцающий свет карманного фонарика в руках у идущего впереди (в одиночку в пещеры не ходят), страшный сырой запах земли, выцарапанные на стенах буквы и рисунки (преобладают череп со скрещенными костями), помнит, как метров через двадцать (некоторые говорят – через двести, под землей трудно посчитать) коридор переходит в округлый подземный зал (рисунков и надписей в нем гораздо больше), откуда расходятся в разные стороны уже четыре больших лаза, Дальше юные брюквинцы идти не решаются, торопясь назад, навстречу свежему воздуху и синему небу. И правильно, между прочим, делают, кто знает, куда ведут эти ходы? Если повезет, выйдешь где-нибудь возле Борискиной горки, а не повезет – топай до самой Москвы или под Брюквой и дальше – на восток, в Сибирь. А то и вовсе заплутаешь в лабиринте и сгинешь без вести, как знаменитый мальчик Алеша.

Наташа Семенова уже бывала однажды в Бабаевых пещерах, а Таня Петрушкина – нет. Что касается Юры Красицкого, то он был в Бабаевых пещерах целых три раза. Когда Николай Матвеевич Гузь, бодро посвистывая, остановился перед входом в пещеры и достал из кармана фонарик, Юра, выглядывающий из-за куста бузины, поправил очки и шепотом сказал:

— Петрушкина – сдай баранки и к Левченко, потом сюда. Ждать нас. Следить за выходом. Семенова, готовься. Идем за ним.

Таня жалобно вздохнула, а Наташа заранее представила себе запах подземелья, но только сощурилась немного.

28.

Участковый Галлиулин, добрый, но усталый человек, очень любил побаловать себя чаем с кизиловым вареньем. Он это объяснял так: «Чай, например, сладкий, а кизил – кисленький». Произнося слово «кисленький» Галлилулин мечтательно улыбался.

Но редко кто варит кизиловое варенье. А Галлиулин, человек одинокий, и вовсе никакого варенья не умел варить, обходясь в основном консервами, пельменями и супом из пакетиков.

Когда Голландский, охая и хватаясь за сердце, путано изложил историю пропавшего ящика, и стало понятно, что Португальский не собирается снова говорить о Жалобе, Галлиулин расслабился и согласился выпить чайку. Про себя участковый размышлял так:

— Работа что… Работа идет… Надо же с народом разговаривать на участке, например. Пенсионеры, они все видят. Минут десять посижу. Кизилового варенья у него, конечно, нет. Редко кто варит кизиловое. А хорошо бы – с кизиловым. Чай сладкий, а кизил – кисленький.

Когда же домовитый Максим Максимович предложил на выбор участковому целый ряд банок с аккуратными бумажными наклейками, где карандашом было записано, какой именно фрукт и в котором году пошел на варенье, когда Галлиулин, замирая, увидал на крайней слева в шкафчике банке написанное строгим почерком бывшего детдомовца заветное слово из пяти букв, душа участкового возликовала и запела. Вспомнил Галлиулин, как давно не пил он чаю с кизиловым вареньем, и подумал:

— Эх, будь что будет! Двадцать минут посижу, например.

Уже двадцать четыре минуты пил Галлиулин чай на кухне квартиры номер два, третью чашку приговаривал. Ему было немного стыдно за то, что посреди рабочего дня он отвлекается на глупости, но поделать с собой участковый ничего не мог. Так уж он любил чай с кизиловым вареньем – просто сил не было.

Чтобы как-то напоследок отработать простой, Галлиулин перестал улыбаться, напустил на себя скучный вид и сказал:

— Расследование-то мы начнем. Примем меры. Но в плане совета могу сказать: это ребята озоруют, пока каникулы. Приглядитесь к своим, из подъезда, например. Вы же на первом этаже, мимо вас все ходят. И к тем, которые к вашим ходят, приглядитесь. Кто без дела тыняется по двору. Если что – за ухо их и к родителям. В крайнем случае, конечно, детскую комнату задействуем тоже.

Галлиулин снова начал улыбаться, допил чай, поднялся, прошел в прихожую, надел фуражку и сказал:

— Желаю успехов. Чтобы, например, наживка нашлась и в дальнейшем ни пуха ни пера, Марат Маратович. И вам, Максим Максимович, — с намеком на Жалобу закончил участковый, — тоже желаю успехов.

Он пожал пенсионерам руки, простился с ними и вышел в коридор. Постоял немного, потом позвонил опять в дверь и сказал:

— Извиняюсь, я теперь неофициально, например. Вот я вижу, товарищ Португальский, у вас тут варенье из кизила. Вы рецептиком не поделитесь? Я тоже хочу как-нибудь попробовать.

29.

Когда участковый Галлиулин с рецептом кизилового варенья покидал дом номер 15 по Брынскому проспекту, Стасик Левченко без дела тынялся по двору уже минут десять. В Штабе никого не было, в секретном месте – пусто. Стасик, конечно, и мысли не мог допустить, что все опаздывают, но предположил, что перепутал время, и сбор был назначен не на восемь, а на девять (впрочем, девять уже было) или даже десять. Так или иначе, следовало попытаться разыскать остальных оповцев.

Стасик начал с того, что дошел до тринадцатого дома: он, житель правого берега, частенько бывал в Планетарии и был знаком с Владимиром Вадимовичем Семеновым, ценившим в Стасике обстоятельность, внимательность и неторопливость. Приходилось Стасику, пользуясь личными связями с Наташиным дедушкой, бывать в Планетарии и вечерами, во время дежурств Семенова-старшего, приходилось пить с многосторонним стариком чай в дежурной комнате и выслушивать его рассказы о прошлом, рассуждения о настоящем и прогнозы на будущее, так что можно сказать, была между Владимиром Вадимовичем и Стасиком настоящая дружба.

Но у Семеновых никого не было дома: сразу после ухода дочери родители вместе с дедушкой, оставив самостоятельной Наташе инструкцию на столе, котлеты в холодильнике и три рубля на непредвиденные расходы, отбыли на вокзал, чтобы отправиться оттуда на пару дней на дачу к родительской подруге Елене Викторовне. Отпуск кончается, жаль проводить в городе последние дни.

Впрочем, Стасик не знал об этом. Он вернулся во двор пятнадцатого дома и поднялся на шестой этаж к Красицким. За дверью надрывались близнецы, пахло хозяйственным мылом, стиркой пеленок. Дверь открыл Олег Юрьевич, захлопотанный и как обычно веселый, сзади вежливо, но настороженно маячил Роберт.

— Да ты проходи, Станислав. Мать, — крикнул Красицкий-старший, — Юрка тут?

Стасик, однако, проходить не стал. С Робертом у них не было полного взаимопонимания. Не сложились у них отношения с котом Красицких.

— О у-а ы-а у-а-о, — неразборчиво раздалось из ванной комнаты, где вовсю бежала вода, – о-а-е!

— Он с утра смылся куда-то, — перевел Олег Юрьевич, — поганец. Это мать не всерьез, впрочем, ругается. Это она ругается любя. Если найдешь его, скажи, сделай милость, что в молочную кухню я сам схожу, но уж когда отпуск закончится, все дежурства – его. И пусть обедать приходит. Да вместе приходите, слышишь – тебе же далеко. – Последние слова Красицкий-старший крикнул в спину не любившего запаха лифта и потому спускавшегося с обычной степенностью по ступенькам Стасика.

Оставалось проверить Петрушкиных, но туда Стасику идти не хотелось. Непонятно, отчего, но все Петрушкины (кроме, разумеется, Тани) относились к Стасику с какой-то настороженностью. И хотя он сам этого не понимал, то есть не описывал такими именно словами про себя или тем более вслух, но чувствовал, что лучше бы ему лишний раз у Петрушкиных не появляться.

Поэтому Стасик некоторое время потынялся еще по двору, где и был замечен из окна бдительным отставным бухгалтером Голландским.

— Смотри, Португалыч, — сказал Голландский, глядя в щель между шторами, — без дела тыняется. И рыжий.

Португальский выглянул в окошко.

— Да, — сказал он, — видел уже я этого рыжего. Он тут часто крутится с ребятами, а живет не у нас, вроде.

— А чего сейчас крутится? – спросил Голландский. – Никого же нет. Может, он не просто так крутится. Может, он ящик с наживкой слямзил и теперь думает, что с ним делать. И рыжий.

— Кто их знает, чего они крутятся, — отвечал настроенный Жалобой на философский лад Максим Максимович, — силы есть, вот и крутятся. Ты нас вспомни, как мы крутились.

— Так это – смотри, – возразил Голландский, — он не как нормальные дети крутится. Он тыняется. И рыжий.

— Да, — согласился Португальский, — точно, тыняется. Подозрительно. Тыняется и рыжий. Давай-ка, Голландыч, выйдем да поглядим.

Когда бывшие детдомовцы вышли во двор, Стасик, вздохнув и пересиливая себя, как раз вставал со скамейки возле второго подъезда, тайно надеясь на то, что у Петрушкиных тоже никого нет дома и забыв даже о цели своего визита.

— Подождем, — сказал Максим Максимович, — на скамеечке вот посидим и подождем. Не горюй, Марат, найдутся твои жучки-паучки.

Друзья уселись на скамейку. Теплый ветер дунул, зашуршал кроной старого тополя и бросил прямо под ноги слегка надувшемуся за «паучков» Марату Маратовичу какой-то листок бумаги.

На листке было написано: «Наживка!»

30.

«Потолок!» означало «Позвони, есть дело».

«Рубашка!» означало «Разошлись по домам».

«Уголь!» означало «У нас сидим».

«Вилка!» означало «В гостях у Семеновой».

«Наживка!» означало «Никуда не уходи и жди нас в Штабе».

Эти тайные слова придумал Юра Красицкий специально для записок Стасику, вечно опаздывающему и далеко живущему. Он объяснил, что так никто не догадается, о чем речь, а запомнить легко. Стасик, правда, тут же спросил, почему не написать просто «П», «Р», «У», «В» или «Н». Юра ответил: если просто поставить первую букву, то чужой человек, которому в руки может случайно попасть записка из секретного места, примется разгадывать, что за этим сокращением скрыто, и может в конце концов угадать. А если написать какое-нибудь слово, чужой человек начнет думать над смыслом этого слова, будет долго ломать голову, но ни в коем случае не обратит внимания на первую букву. Стасик, подумав, согласился с этими доводами.

Но пенсионеры долго не думали над смыслом слова «наживка» и не ломали своих голов.

— Наживка! – воскликнул Голландский. – Моя наживка! Украли ящик с наживкой, пионеры, и записку написали. Он тут сидел. Ты видел, Португалыч, – этот рыжий пионер тут сидел и выронил записку!

— Подождем, — опять предложил рассудительный Максим Максимович.

31.

Сушки Тани Петрушкиной Юра рассовал по карманам. Приблизились к дальнему входу в Бабаевы пещеры, скользкой черной дыре на покатом глиняном боку холма, чуть пониже их голов. У входа в пещеры сидел неизвестный пес рыжей масти, вилял хвостом и улыбался. При приближении оповцев пес вежливо уступил место у входа и потрусил по дорожке, оглядываясь и как бы желая ни пуха ни пера.

Желтая глина перед дырой, ведущей в пещеры, хранила следы маленьких ботинок, и Юра подумал: надо бы снять отпечаток.

Но медлить было нельзя. Преступный лилипут мог уйти слишком далеко и затеряться в лабиринте подземных ходов. С другой стороны, он мог притаиться где-нибудь неподалеку, вытащить свою металлическую штуковину из футляра и изготовиться. Юра осторожно заглянул в дыру и увидел шагах в десяти от входа свет шпионского фонарика.

Юра залез первым, подал руку Наташе и помог ей забраться. Они вошли в пещеру, повернулись спиной ко входу, лицом к черной неизвестности, и тихонько, стараясь не шуметь, пошли следом за загадочным маленьким человеком.

Тот тем временем деловито продвигался к подземному залу, как ни в чем не бывало, помахивая фонариком. Насвистывать он прекратил, только иногда кряхтел.

Зал находился внизу, метра на полтора ниже прохода. Поэтому Юра и Наташа, в охотничьем азарте забывшие о глинистой почве, смогли подползти почти к краю коридора и теперь сверху глядели на Гузя, боясь пошелохнуться. Лилипут между тем приладил фонарик на вбитый кем-то в стену зала крюк и деловито извлек из кармана нечто, завернутое в бумагу. Завозился перед фонарем, развернул огромную карту и повернулся. Фонарь светил прямо на проход, Юра и Наташа в испуге отползли назад, затем потихоньку приблизились к краю. Гузь не замечал их. Он держал перед собой карту, в левой руке его поблескивал извлеченный уже из футляра длинный металлический предмет («все-таки шпага», — подумала Наташа; «наверное, антенна», — подумал Юра). Николай Матвеевич бормотал:

— Так, третий большой прошли до пятого поворота, отмечено… пусто… Значит, третий, шестой поворот… Направо… Здесь развилка… Направо должен быть тупик. Назад, к развилке… Налево и дальше… Ага, развилка… тупик и проход дальше… Ну и пока хватит…

Гузь сложил карту, повернулся лицом к четырем подземным ходам, перекрестился и вошел в третий, самый широкий и высокий. Выждав совсем немного, Юра и Наташа спрыгнули в подземный зал и, покуда не пропал совсем свет фонарика, помчались к третьему туннелю.

Из туннеля доносилось пение. Маленький человек Гузь оказался обладателем замечательного голоса – высокого и чистого, свет фонарика мерцал в отдалении, Николай Матвеевич пел:

— Было двенадцать разбойников,

Был Кудеяр атаман.

Наташа и Юра потихоньку продвигались к свету. Гузь, сделав паузу, вывел со зловещими руладами:

— Много разбойники пролили

Крови честных христиан!

— Юрка, — прошептала Наташа.

— Чего?

— Ничего. Сушку дай, — ответила Наташа.

— Грызи тихо, — посоветовал Юра.

А Наташа, не расслышавшая слов песни как следует, подумала: «Пролили или попили? Как он спел? Кажется, «попили»… Ну и песня. Настоящая шпионская. Про вампиров, что ли? А почему они только у христиан кровь пили, вот что непонятно?»

Свет фонарика скрылся за поворотом. По подземному ходу разнеслось раскатисто:

— Господу Богу помолимся, древнюю быль возвестим!

Так в Соловках нам рассказывал инок честной Питирим.

Про Соловки Наташа слыхала от деда, вроде бы, там раньше была какая-то тюрьма. Кто такой «инок», непонятно, но наверное, если песня разбойничья, то это какое-то уголовное слово из жаргона.

Наташа и Юра на ощупь, оскользаясь на глиняном полу и почти забыв об осторожности, двигались к свету. А Гузь, взявши октавой ниже, пропел хрипловато, по-разбойничьи:

— Много добра понаграбили,

Жили в дремучем лесу.

Интересно, где они в лесу жили? Ладно, летом, можно прямо на земле спать. А зимой? Наверное, у них был специальный лесной дом, как у Бабы-Яги, на курьих ножках.

В стенах высокого туннеля то справа, то слева, то повыше, то пониже виднелись в полумраке более узкие проходы. Лилипут откашлялся в темноте за новым поворотом туннеля и спел тоненько, жалостно:

— Сам Кудеяр из-под Киева

Вывез девицу красу.

«В Киеве тоже есть пещеры, — вспомнила Наташа. – Наверное, там, в подземелье эта красавица ловила шпионов и заблудилась, а Кудеяр в темноте ее поймал и захватил в плен».

— Ты не бойся, — шепотом сказал Юра Наташе, пользуясь тем, что лилипут, как глухарь на току, заглушал для себя пением посторонние звуки.

— Сам ты не бойся, — отвечала немного сердито Наташа Юре. – Сушку дай.

— Господу Богу помолимся, древнюю быль возвестим!

Так в Соловках нам рассказывал инок честной Питирим.

Открылся еще один поворот туннеля, длинный рукав, а в конце – маленькая фигурка, желтый луч фонарика жалобно мелькает по стенам.

— Днем с полюбовницей тешился,

Ночью набеги творил.

«Интересно, — опять подумала Наташа, отвлекаясь на слова страшной песни, — а спал-то он когда? Или вампиры эти вообще никогда не спят?»

Движение лилипута-шпиона ускорилось, он, бодро размахивая шпагой-антенной, дошел до поворота, остановился, и пропел с неожиданно наставительной интонацией:

— Вдруг у разбойника лютого

Совесть Господь пробудил.

Пропел и повернул направо. Юра и Наташа, слегка задумавшаяся над внезапным преображением вампира Кудеяра, приблизились к повороту и притормозили: свет фонарика был где-то совсем близко, голос звучал отчетливо:

— Господу Богу помолимся, древнюю быль возвестим!

Так в Соловках нам рассказывал инок честной Питирим.

Затем свет неожиданно погас и откуда-то уже глухо донеслось:

— Бросил своих он товарищей,

Бросил набеги творить…

Товарищей, конечно, бросать нехорошо, хотя смотря, какие товарищи. Но ведь этих разбойников-вампиров он сам, наверное, сначала подговаривал на набеги, а теперь бросил. «Я бы, — сказала себе Наташа, — никогда не бросила Юрку. Если бы вот мне сейчас этот лилипут сказал: девочка, пойдем со мной, я тебя выведу из подземелья и дам сто рублей, а ты молчи о том, что видела и никому не рассказывай, куда делся Красицкий — я бы ни за что не согласилась!»

Наташа и Юра заглянули за поворот. Теперь свет слабо освещал один из боковых проходов. Оттуда послышалось:

— Сам Кудеяр в монастырь ушел

Богу и людям служить!

Не успела Наташа обдумать новую службу вампира, как сразу вслед за этим раздался странный скрежещущий звук и, немного погодя, еще раз. Зловещие звуки повторились, снова один за другим, но уже тише, секунд через десять, потом еще тише. Свет в боковом проходе становился все слабее, как магнитом притягивал он Юру и Наташу, и отважные оповцы, замирая от страха, но не признаваясь себе в этом, свернули в узкий коридор вслед за злодеем.

Гузь по-прежнему не замечал их. Тень его страшно металась впереди. Лилипут деловито тыкал своим шпионским металлическим предметом (то ли шпагой, то ли все же антенной) в стену пещеры. Воткнул слева сантиметров на двадцать, вытащил и воткнул справа. Прошел несколько метров, и снова воткнул. Прошел несколько метров и вдруг стремительно исчез. И свет фонарика тут же пропал.

Вслед за тем, где-то далеко, все дальше и дальше исчезая в утробе Бабаевых пещер, раздались последние слова песни:

— Господу Богу помолимся, древнюю быль возвестим!

Так в Соловках нам рассказывал сам Кудеяр – Питирим!

И все затихло. Вокруг была одна темнота, и в темноте было слышно только, как Наташа тревожно хрустит сушкой.

32.

Если вы вдруг заблудились в Бабаевых пещерах, помните: главное – сохранять полное самообладание и ни в коем случае не вспоминать о мальчике Алеше.

У Юры с Наташей получилось выполнить это правило наполовину. Наташа, сохранив самообладание, тут же вспомнила о мальчике Алеше, а Юра, совершенно выкинув из головы мальчика Алешу, потерял самообладание.

— Назад! — почти вслух почти крикнула Наташа Семенова.

— Вперед! – почти крикнул почти вслух Юра Красицкий.

В результате дети остались стоять на месте. Очевидно, все же Юрино недуманье о мальчике Алеше встретилось с Наташиным самообладанием и вместе они сумели победить панику. На помощь пришли сушки Тани Петрушкиной. Грызя их, держась в кромешной темноте за руки, и уже не задумываясь об исчезнувшем шпионе, оповцы стали обсуждать создавшееся положение.

Искать дорогу назад, в зал, или пытаться двигаться вперед, навстречу шпиону с его шпагой-антенной? С одной стороны, сзади – большой коридор, который рано или поздно выведет к выходу, если, конечно, вспомнить, в какую сторону надо свернуть и не попасть по ошибке в какой-нибудь из маленьких туннелей. С другой стороны, поворачивая назад, так ничего и не узнаешь о коварных планах лилипута. С третьей стороны, коварные планы и так налицо – хотя шпиона не удалось полностью разоблачить, но его тайна наполовину раскрыта, так что смело можно поворачивать. С четвертой стороны, точно надо поворачивать, потому что если так стоять и разговаривать дальше, то шпион сам рано или поздно вернется и выпьет кровь.

— Какую кровь? – упавшим голосом спросил Юра.

— Это я так, в переносном смысле, — ответила упавшим голосом Наташа.

После этого оповцы развернулись и не разжимая рук, сохраняя полное самообладание и совершенно не думая о мальчике Алеше, довольно быстро понеслись по коридору, особенно не размышляя над тем, куда они поворачивают и что будет дальше.

33.

Анастасия Мироновна, бабушка Тани Петрушкиной, сообщила Стасику Левченко, что красивая Таня ушла с утра по каким-то школьным делам.

Теперь Стасику оставалось либо вернуться домой, на правый берег, либо продолжать тыняться без дела по двору дома номер 15. Первое решение поддерживал здравый смысл, за него также решительно голосовал желудок Стасика. С утра Левченко съел один бутерброд со «Степной» колбасой, крепко рассчитывая на петрушкинские сушки и мороженое. Но сушек не было, а мороженое в одиночку есть, как известно, неинтересно. Чувства Стасика, напротив, подсказывали, что за возвращение придется платить обязательным выгуливанием эрдельтерьера Макса, и кроме того, подсказывали чувства — как-то неправильно все получается, все шпиона ловят, а он тыняется.

Покуда внутри Стасика шел этот спор, сам Стасик находился в подъезде. Он стоял на ступеньках, ведущих с девятого этажа наверх, к площадке для лифтеров и запертой на черный жирный замок двери на крышу. Одинокий начальник оповцев вздыхал и внимательно слушал, как гудит лифт, глядел, как ездит туда-сюда длинная ребристая гиря-равновес, неизменно поднимающаяся наверх, когда лифт останавливается внизу, ждал, не доедет ли лифт до верхнего этажа, прислушивался к спорящим сторонам и никак не мог принять решение.

И вдруг что-то случилось. Стасик не сразу понял, что именно: лифт так же гудел, так же жужжали, колотясь в стекло две пленные худые осы, но что-то переменилось.

Пишущая машинка, — сообразил Стасик. Все это время кто-то на девятом этаже печатал, не останавливаясь, а теперь перестал.

Взвыл вдруг лифт, гиря вздрогнула и поползла вниз. Лифт доехал на этот раз до девятого, двери отворились и Стасик нагнал у двери квартиры номер 106 Таню Петрушкину.

Они не успели обменяться даже парой слов, как произошло сразу два события. Дверь квартиры номер 107 распахнулась, оттуда вышел молодой человек в черных очках, с бородой и с большой толстой сумкой на ремне, какие носят международные почтальоны в известном стихотворении Маршака. Молодой человек прошмыгнул к лифту. Одновременно открылась дверь квартиры номер 106 и Анастасия Мироновна Петрушкина сказала:

— А вот и она! Пришла, наконец? Дети, кушать!

И чуть покосилась на Стасика.

34.

Не знаю, что за хитрое устройство, что за магнит такой имеется у бабушек и дедушек внутри, но они как-то безошибочно определяют, где находятся их внуки. И как только внуки оказываются в пределах физической досягаемости, тут же стараются их накормить. И напрасно им возражать и рассказывать, что вы сыты. Даже не пытайтесь. Смиритесь, гордые дети. Вымойте руки. Возьмите салфетки. И не разговаривайте за едой.

Но дети и не возражали. Они вымыли руки и взяли салфетки. Анастасия Мироновна, поставив перед ними тарелки с картофельным пюре и куриными котлетами, удалилась в комнату смотреть передачу «А ну-ка, девушки», так что разговаривать за едой никто не мешал. Таня, впрочем, с набитым ртом не болтала, но в паузах тараторила, как сорока. Удивившись исчезновению записки из секретного места, она рассказала о подозрительном лилипуте с металлическим предметом и о том, как под ее трамвай на обратном пути чуть не попала какая-то собака:

— Я ее видела потом, такая рыженькая, глаза умные, сидит возле путей и дрожит от страха, водитель, раз так, затормозил, так что все повалились, и трамвай чуть не сошел с рельс, и внутри у него, наверное, порвались тормоза, так что он дальше не пошел, и все вышли и стали ждать семьдесят девятого автобуса, а все трамваи сзади тоже стоят, и оттуда люди на работу опаздывают, и все на остановку, там толпа, автобус пришел, а они лезут, как дураки, ну я пошла пешком, думала дальше сесть на пятидесятый, а там то же самое, еще хуже, так что пешком шла всю дорогу, мы уже опоздали, двенадцать скоро, поедим и пойдем, они, наверное, уже вылезли и у входа ждут, записку оставим, чтобы не разминуться…

Таня отхлебнула молока из кружки и принялась за еду. Пока она кромсала котлету вилкой и жевала пюре, Стасик, обдумав что-то, спросил:

— А это точно лилипут?

Таня уже доела и могла отвечать не торопясь. Она рассказала о Менделееве и своем сне, не забыв, впрочем, о доводах Наташи Семеновой и закончила подозрительным самим по себе посещением Бабаевых пещер.

Стасик, немного подумав, спросил еще раз:

— А что это за дядька выходил, когда ты возвращалась?

Таня сказала, что это какой-то новый сосед из сто седьмой квартиры. Стасик допил молоко и стал сосредоточенно глядеть на дно кружки с петухами, как бы ожидая найти там что-то очень важное. Затем он спросил снова:

— А где старый сосед?

Наташа задумалась. Старого соседа она помнила – это был веселый дяденька с длинными волосами, как у певца Дина Рида. Родители с ним здоровались, называя «Мишей». Несколько раз Таня видела, как от Миши уходят девушки, всякий раз разные. Еще Миша любил музыку, эта иностранная музыка из-за стены слышна была Тане вечером, но не мешала ей. Однако чувствительная Анастасия Мироновна держалась других мнений, однажды ей даже пришлось выйти из квартиры, чтобы призвать Мишу соблюдать режим тишины. Миша возражать не стал, был вежлив и звук прикрутил. Это все, что смогла рассказать Таня о Мише, а когда на его месте появился новый жилец, она толком не знала. Кажется, совсем недавно. Две недели тому назад или около того. Стасик Левченко вздохнул и спросил еще раз:

— А что насчет пишущей машинки? Это не он стучит?

Тут настала пора задуматься Тане. Она замерла, крутя в руке маленькое печенье с дырочками, изображающее какого-то зверя, не то слоника, не то мышку, понять точно было невозможно – то ли потому что от долгого употребления форма, на которой изготовляли печенье на кондитерской фабрике имени Г. Котовского, сама потеряла форму, то ли специально, чтобы поощрить пытливые детские умы. Глаза у Тани округлились.

— Слушай… — сказала она. – Станислав Левченко – ты гений. Я всегда говорила. Все ведь сходится.

Конечно, все сходилось. Таня вспомнила, что стук пишущей машинки раздавался теперь за стеной каждый вечер, долго не умолкал ночью и возобновлялся с утра. Что он прекращался всякий раз около половины двенадцатого дня. Что пару раз она встречала странного соседа в это время с той же толстой сумкой и один раз видела, как он возвращается домой около семи часов вечера, и сумка его была пуста. Это значит, что он убил бедного Мишу, поселился на его квартире, наклеил для маскировки бороду и занимается какой-то шпионской деятельностью с помощью машинки. Может быть, например, пишет анонимные письма, как у папы на работе, чтобы честных людей лишали премии и мучили проверками, как бухгалтера Гранта Мартиросовича. Или что еще похуже.

— Значит так, — подытожил молчавший все это время Стасик, когда они с Таней спускались по лестнице — он попался!

35.

Марат Маратович и Максим Максимович, между тем, и не думали покидать своего поста у второго подъезда. Они уже прочитали газету «Брюквинская правда», которую предусмотрительно прихватил Португальский из почтового ящика и теперь обсуждали ее материалы. Когда речь зашла как раз о неполадках в работе кондитерской фабрики имени Григория Котовского (статья называлась «Торт с сюрпризом»), из подъезда вышли рыжий пионер с девочкой Таней из второго подъезда, которую Максим Максимович помнил, как обычно выражаются пожилые люди, «еще вот такой», а потом встречал в компании, с которой был связан подозреваемый.

К тому, что похититель наживки будет с девочкой, пенсионеры совершенно не были готовы. Как люди знающие жизнь и много повидавшие на своем веку, они понимали, что одно дело – прямой мужской разговор и совсем другое — разговор в присутствии дамы.

Португальский решил начать с доверительной беседы. Он подозвал к себе Таню:

— Девочка, ты с этим мальчиком в одном классе учишься? — начал он. – Ты его знаешь?

— Да, — ответила Таня, — это Стасик Левченко, он в старом городе живет. А что?

— А то, — не выдержал Голландский, обращаясь уже не к Тане, а непосредственно к Стасику, — что нечего чужое брать. Я тебе, рыжий, говорю.

Стасик подошел неторопливо к скамейке и поглядел на пенсионеров.

— Здравствуйте, — сказал он, немного подумав. – Я чужого не брал.

— Ага, «не брал»… — передразнил Марат Маратович Стасика. – Ты лучше скажи, куда дел ящик? Я месяц работал, собирал всех. Ты знаешь, какие у меня кузнечики? Золото! Ты куда дел моих кузнечиков?

Доверительной беседы не получалось. Таня задумалась, не подняться ли наверх, не привести ли Анастасию Мироновну.

— Я никуда не девал.

— Он не девал! Слышишь, Португалыч, он не девал. – Марат Маратович горько рассмеялся. – И лягушку не девал?

— И лягушку не девал тоже, — подумав, ответил Стасик. Впрочем, тут он понял, что выразился недостаточно определенно и уточнил, – И не видел вообще я вашу лягушку и никаких кузнечиков.

— И медведку ты не видел? Ты ящика моего не видел вообще, да? А я вот участкового позову, Равиля Нурудиныча, ты ему в детской комнате все расскажешь. И как медведку не видел, и как лягушку не трогал, и про кузнечиков, и про ящик. Лучше отдай по-доброму. Сом ждать не станет. А будешь ерепениться, так и сам уши оборву, не хуже участкового.

На этот раз Стасик, всерьез озаботившийся судьбой своих ушей и читавший в одной книге, что с сумасшедшими ни в коем случае нельзя спорить, но напротив, следует во всем с ними соглашаться, быть очень вежливым и проявлять интерес к их словам, ответил Голландскому так:

— Это я понимаю. Вы правы, дедушка. Кузнечики – золото, и лягушка тоже. И медведка. Действительно, сом, дедушка, не станет ждать.

И сделал два шага в сторону, подальше от опасного старика.

Но Марат Маратович разгадал маневр похитителя, проворно вскочил со скамейки и преградил Левченко путь к отступлению:

— Он понимает! – вскричал бывший бухгалтер, как знаменитый артист брюквинского театра Макаренко в роли короля Лира, вновь обращаясь к другу, который тем временем совсем стушевался и не участвовал больше в объяснениях. – Ты слышишь, Португальский: он понимает! Он все понимает, но он ворует чужую наживку и к тому же хочет сбежать с места преступления! Какой я тебе дедушка, зверь?! Гитлер тебе дедушка! Уши! Дайте мне его уши! – воскликнул пенсионер, подвывая, совершенно, как Макаренко в пятом акте знаменитой трагедии Вильяма Шекспира, и даже протянул перед собой руки, изображая готовность немедленно оборвать Стасику Левченко его довольно лопоухие и красные уши.

В душе, конечно, Голландский понимал, что и пальцем не тронет пионера, но гнев, переполнявший его, требовал выхода, и он совершенно вошел в роль, перепугав до чрезвычайности и Таню Петрушкину, и Португальского, не знавшего до сих пор за своим другом таких страстей.

Неизвестно, чем бы закончилась эта сцена, но в действие вмешалась сама природа. Возможно, для усиления сходства с шекспировской пьесой, с Запада подтянулась эта огромная, черная по бокам и лиловая с исподу грозовая туча, не замеченная вовремя нашими героями в пылу словесных баталий, а может быть, это было просто действие какого-то шального августовского антициклона, заранее предсказанное синоптиками в «Брюквинской правде».

Но вдруг стемнело, как вечером, и грянул гром, и засверкали молнии, и захлопали форточки и незапертые окна, и сорвало порывом ветра пеленку с балкона квартиры 36, и тут же заколошматил по еще сухому и пыльному тротуару страшный, почти тропический ливень с градом.

Первым, накрыв голову размокающей на глазах газетой, во второй подъезд влетел Максим Максимович. За ним следом, немного помахав еще руками, устремился и арбатовский пенсионер, на ходу разевая рот в потоках воды, отчего Марат Маратович тут же приобрел чрезвычайное сходство с брюквинским сомом.

Таня и Стасик, поколебавшись и обменявшись жестами (слов не было слышно в сплошной грозовой канонаде), ринулись в первый подъезд, где тут же взлетели на шестой этаж.

— Смотри, — сказала Таня, — выглянув в очередной раз на улицу из окна на лестничной клетке, чтобы удостовериться в том, что престарелый друг лягушки и покровитель кузнечиков не гонится за Стасиком, – это же Семенова с Красицким возвращаются!

36.

«На волосок от гибели». Ему всегда казалось смешным это выражение. Какой волосок? Однажды он, сражаясь против четверых, не смог отбиться, упал, был смят противниками, растерзанный и полуживой вернулся домой, месяц зализывал раны — и все-таки не думал о гибели.

Сегодня все было по-другому, по-настоящему. Тот самый волосок, над которым он всегда смеялся, представился ему, и на волоске висела жизнь. Его единственная жизнь.

Шпион расслабился. Нервная дрожь прошла. Наступило спокойствие. Тянуло влажной прохладой. Дождь, стуча по крыше укрытия, успокаивал, навевал сон.

Но сейчас не время спать. Время подводить итоги и думать. Сегодня он спасся, но больше такого везения не будет. Инстинкт подсказывал ему: в это опасное место ходить не следует. Долг требовал идти. В следующий раз он прислушается к инстинкту. Он горько усмехнулся, вспомнив слова Хозяина: «Семь раз отмерь и ничего не режь».

37.

Одно хорошо в таком ливне – он лучше любой прачечной. Только что вся одежда была в глине, а теперь и следа нет. Или по крайней мере, его не видно, пока одежда мокрая. А потом можно будет сразу замочить, и взрослые ничего не заметят.

Юра и Наташа вымыты, накормлены и переодеты в сухое, на Наташе смешно сидит халат Юриной мамы, висят рукава, как у бояр из учебника по истории, а еще она похожа на привидение из книжки про Карлсона. И Юру, и Наташу слегка знобит: то ли простыли под дождем, то ли замерзли в Бабаевых пещерах. В окно стучит дождь, постепенно утихая, туча, как пухлая бандероль, отправляется, потихоньку дальше на Восток, на Западе уже видно чистое небо.

Сидя в Юриной комнате, Стасик и Таня слушают, а Наташа и Юра, перебивая друг друга, рассказывают:

— … и мы тогда решили самостоятельно искать выход…

— … а он там где-то в темноте, этот лилипут, ну мы и побежали…

— … я говорю: Семенова, надо все время сворачивать направо, так мы рано или поздно выберемся…

— … то есть, мы побежали, потом упали, пошли медленно и сразу заблудились…

— … ну и давай потихоньку, рукой справа стену ощупываем и сворачиваем…

— … а несколько раз, когда показалось, что в широкий ход вышли, налево повернули…

— … тут я говорю: надо экономить сушки, а то мы тут можем несколько дней проходить, пока не выберемся или не задохнемся…

— … а я говорю, давай быстрее выбираться, пока не задохнулись еще совсем, но мы все ходили, ходили… и пришли в какую-то комнату, думали, это зал, но потом пощупали – нет…

— … поменьше размером и внутри какие-то деревянные сундуки или там ящики вдоль стен, я коленку разбил о них…

— … а там летучие мыши вокруг летают туда-сюда; и мы опять побежали, туда-сюда, и тут я говорю: чувствуешь, Юр, как будто сквозняк какой-то туда-сюда…

— … и пошли, откуда дует, сворачивали несколько раз….

— … тут я вижу – свет; как я завизжала…

— … выходим – а там такая комната, небольшая, но глубокая…

— … а наверху окошко, и стены вырыты под углом, не залезть… а там небо видно наверху и листья…

— … ну, говорю, Наташка, становись на плечи…

— … ну вот чуть-чуть, вот на столечко только не достала…

— … тогда, я говорю, будем голосовые сигналы подавать…

— … и мы стали кричать — сидим и орем, как резаные: спасите, помогите… и тут этот дяденька, из их второго подъезда…

— … я опять Наташу на плечи взял, а Сергей Сергеевич ее вытащил за руку…

— … а потом ремень связал с рубашкой, сам внутрь залез до пояса, я ему на ноги для равновесия села и за дерево держусь…

— … я ухватился за ремень, а он как потянет, так и не скажешь, что силач…

— … я ему говорю: то-то вот вы физкультурой все время занимаетесь, я в трубу видела…

— … а он смеется, ерунда, говорит, на моем месте так бы поступил любой…

— … нет, он по-другому сказал; ну и вывел нас и на трамвай посадил, а сам пошел, хотя уже дождь начался…

— … мы далеко, оказывается, под землей дошли, почти до самой Борискиной горки…

Дымится в чашках какао. Гордые пережитым приключением и уже не дрожащие, замолкают Наташа и Юра. Как сообщить им, что обнаружился другой подозреваемый? — вот о чем думают Таня и Стасик. Хотя, если верны подсчеты, то шпионов на пятнадцатый дом вполне может быть и двое. Даже наверняка их двое.

«Так и скажу», — думают одновременно Стасик и Таня.

«Но скажу завтра, когда все обдумаю», — думает дальше Стасик.

«Но скажу завтра, поглядим еще, что мне приснится», — думает дальше Таня.

Пока же Таня Петрушкина, секретарь, сопровождаемая пристальным взглядом кота Роберта, выводит в тетрадке итоги сегодняшнего дня, 26 августа:

«Подозрительный: лилипут из 56-й кв. (по списку жильцов – «Гузь Н.М.»)

Расследовали: Красицкий, Семенова, Петрушкина.

Факты: ходит с непонятным предметом в Бабаевы пещеры, не заблудился, потому что имеет карту. Тыкает в стены. Подает сигналы или что-то еще задумал.

Итог расследования: до конца не разоблачен, подозрительный.

Вывод: продолжать подозревать. Пока не следить».

Поставлена последняя аккуратная фиолетовая чернильная точка. И вот уже оповцы уговариваются о завтрашней встрече для составления дальнейших планов. Сбор назначен, по требованию Тани Петрушкиной, не на раннее утро, а на половину одиннадцатого. Таня объясняет это тем, что завтра с утра ей к зубному. Лукавит Таня: к зубному ей еще через неделю, просто хочет она сразу предъявить подозрительного соседа с сумкой Наташе и Юре.

Наташу Семенову, отказавшуюся переночевать в гостях, одевают в короткий свитер Красицкой-мамы, папа-Красицкий провожает ее домой.

Так и не рассказавшие друзьям о сумасшедшем пенсионере, совсем забытом ими после бегства от грозы, ребята прощаются с Наташей у подъезда: Стасик идет направо, к трамвайной остановке, Таня – налево, к своему подъезду. Желтая бабушка с третьего этажа, глядя на них, грустно кивает.

После дождя земля дышит тяжело, асфальт нервно блестит, еще один из последних летних дней приближается к вечеру.

38.

А вот и вечер наступил – утих ветер, полыхают синим пламенем за окнами телевизоры, пахнет жареной картошкой с луком во дворе, зажглись в небе тяжелые августовские звезды, готовые сорваться, как яблоки в саду. Уже уснули почти все нанервничавшиеся и набегавшиеся за день главные герои этой истории.

Спал Стасик на правом берегу, в старом городе. Ему снились лягушка и кузнечики. Кузнечики и правда были – чистое золото, а лягушка кричала человеческим голосом: «Дайте, дайте мне его уши!» На кухне одинокий Петр Макарович Приставалов пил чай вприкуску с пастилой фруктовой, жмуря глаза, блестя лысиной и фыркая шумно и страстно, как небольшой, но активный паровоз. Бабушка Стасика Тамара Львовна сидела за ширмами в комнате, раскладывала пасьянс, поглядывая иногда на карточку дедушки-Левченко, и тоже вздыхала, но тихо, деликатно, как положено работнику искусств и красавице.

Спал Юра Красицкий, беспокойно разметавшись во сне и сбросив одеяло. Ему снилось что-то увлекательное, и не слыхал он ни крика близнецов Владимира и Дарьи, ни строгого мявканья Роберта, требующего своей вечерней рыбы-мойвы.

Спала Таня Петрушкина и видела во сне именно то, что собиралась увидеть во сне. Тикал будильник «Дружба», маршировали по наволочке синие петухи, стучала шпионская машинка за стеной.

Поговорив с растениями, спала, как убитая, Наташа Семенова.

Прошло три часа, и вот уже вечер превратился окончательно в ночь; уснули телевизоры в окнах; звезды, так и не надумавшие падать, тоже успокоились на небе – спят голубоватая Венера и красноватый Марс; ушла от окна желтая бабушка с третьего этажа; спит старый тополь во дворе; спит в парке на каштане, посаженном в незапамятные времена культурным купцом Осьмироговым, получившая урок от Барсика умная ворона, и Барсик спит тоже; спит знаменитый сом; спит Леля-третьегодница; неизвестно где в своем ящике спят уникальная лягушка и бесценные кузнечики; уснула наконец и пишущая машинка в сто седьмой квартире дома номер пятнадцать по Брынскому проспекту.

Но светится кухонное окно второй квартиры дома номер 15. Да, на время забыли Стасик и Таня о пенсионере Голландском, Марате Маратовиче. Но не забыл Марат Маратович ни о Тане, ни тем более о Стасике. Сидя на кухне у Португальского, он все не может успокоиться, машет руками и хватается поминутно за сердце, иногда, впрочем, ошибаясь и прикладывая руку к правой стороне груди. Масим Максимыч, как может, старается утихомирить и утешить друга, подкладывая ему в глубокую тарелку макароны по-флотски.

Обсудив сегодняшние события, пенсионеры решили не беспокоить понапрасну занятого другими важными делами участкового Галлиулина и обойтись своими силами. Рыжий похититель, конечно, завтра вернется, в крайнем случае, его можно будет выследить через девочку из второго подъезда и других соседских детей. Они всегда вместе держатся и, возможно, все причастны к похищению ценного ящика с наживкой на сома. В конце концов, записка – улика в этом деле – кому-то адресована, а значит, преступник имел сообщников. Надо последить за ними, может быть, так удастся напасть на след бесценной лягушки. А если нет – припереть к стенке всех разом, авось, кто-нибудь да проговорится.

Приняв решение, пенсионеры одновременно решительно восклицают:

— Вот уж они попадутся!

И тоже отправляются спать, потушив предварительно свет на кухне и в противопожарных целях плотно закрутив газовый вентиль над плитой.

39.

Двадцать седьмого августа 1974 года, во вторник, первым в Штаб прибыл Стасик Левченко.

Это небывалое в новейших летописях Брюквина событие имело простую причину: ранним утром Тамара Львовна собралась на рынок, и Стасик отправился вместе с ней помочь донести покупки. Однако дойдя до перекрестка улицы Решетникова с бульваром Кольцова, Тамара Львовна неожиданно встретила свою старую подругу Марианну Александровну Гавазу, с которой бабушка Стасика приятельствовала еще в те времена, когда покоряла она пением и танцем сердца завсегдатаев Брюквинского театра оперетты.

Марианна Александровна, по профессии гример, лет пятнадцать назад по приглашению восхищенного ее мастерством директора одного знаменитого столичного коллектива уехала в Москву, где продолжала до сих пор бойко наклеивать усы, пудрить щеки и прилаживать ложные носы известным, заслуженным и даже народным артистам и актрисам.

— Змея ты, Марианка, ядовитая, могла бы и зайти к пенсионерке, — так приветствовала Тамара Львовну Марианну Александровну, встретив ее, как мы уже упомянули, на перекрестке.

— Тамарища! – воскликнула Гаваза, крупная старуха с глазами несколько навыкате, яростно курившая прямо на ходу папиросу «Герцеговина-Флор», — елки мои сосны! А я тут Михайлова встретила, спрашиваю – где кто, где все, а он только ушами хлопает и мычит.

— Михайлов – баритон, к тому же лирический, — наставительно произнесла Тамара Львовна, — у них вообще ума немного, а Гошенька даже среди баритонов был – дуб и с годами не поумнел. Ты что, в кадрах в оперетте не могла спросить? Подруга называется.

— Так ведь лето, мать моя, гастроли у всех, — принялась оправдываться гримерша. – Я ткнулась: пусто. Адреса я твоего не помню, как пройти не ведаю, елки мои сосны — ты же знаешь: топографический кретинизм и девичья память.

Гаваза потушила папиросу и немедленно закурила следующую:

— Телефончик-то твой сохранился, да номера поменялись. Поверь, мать, не со зла и не от гордыни столичной.

— Да, мы на шестизначные перешли уже с тех пор, — отвечала Тамара Львовна уже более ласково, как бы гордясь развитием телефонной сети в Брюквине.

— Господи, — воскликнула Марианна Александровна, заприметив наконец Стасика, который с некоторым замиранием давно уже ждал этого момента, — а это кто такой у нас рыжий? Славкин, что ли? Твой внук? Вылитый Федор Степанович! Так ты, Тамарища, теперь – бабка? Вот так стоит на минуту отойти, а!.. Да что мы стоим, мать моя, среди улицы, как не родные, пойдем посидим где-нибудь? Как раньше, в «Софию», а, в кафе? Кофейку выпьем, покалякаем.

Тут Тамара Львовна, притворно вздохнув, вынуждена была отменить рынок, и Стасик Левченко получил неожиданную свободу от домашних обязанностей. Пообещав, как обычно, вернуться не поздно, в грязи не валяться и животных руками не трогать, он проверил на всякий случай проездной билет в заднем кармане и неторопливо направился к остановке третьего трамвая.

В десять часов утра трамвай остановился у магазина номер 43. В одиннадцать минут одиннадцатого занявший с утра наблюдательную позицию у окна Португальский крикнул:

— Голландыч! Пришел уже твой рыжий. На будку лезет, кстати.

Прибежавшему из комнаты на крик Марату Маратовичу открылась в щели между кухонными занавесками следующая картина: приставив к боковой стене трансформаторной будки деревянную лестницу, похититель уникальной лягушки и бесценных кузнечиков медленно, с расстановкой, забирался наверх.

— На крыше наживку прячут, пионеры! – воскликнул Голландский. – Айда следом, там и возьмем его!

Но тут пенсионеры увидели, как злонамеренный мальчишка затаскивает лестницу за собой.

— Ничего, — успокоил Португальский Голландского, — сейчас разглядим все подробности.

Написание Жалобы требовало постоянной бдительности, поэтому Максим Максимович недавно приобрел в «Военторге» на улице матроса Коваля прекрасный восьмикратный бинокль. Захватив его, друзья вышли из квартиры, и поднялись на лифте на пятый этаж, с площадки которого открывался наиболее полный обзор крыши, затрудненный, однако, ветвями тополя. Внимательно изучив доступные им фрагменты, пенсионеры не пришли к единому мнению и, споря на ходу, спускались теперь пешком вниз.

— А я тебе говорю, прямо на крыше и спрятали, — говорил Марат Маратович.

— Нет, на крышу твой ящик не затащить, угол наклона не позволит, — возражал технически подкованный Португальский. – Они где-нибудь в другом месте… где-нибудь… ой, что же я наделал, старый дурак!? – закончил неожиданно Максим Максимович, подойдя к квартире номер 2 и обнаружив, что впопыхах забыл дома ключ от входной двери, аккуратно захлопнутой им самим десять минут назад.

40.

Вот что делали тогда проживающие на Брынском проспекте люди, по рассеянности забывшие дома ключ и захлопнувшие случайно свою дверь: если дело было в холодное время года, они шли к соседям и, смущаясь, просили разрешения позвонить от них в ЖЭК. Если же было тепло, и одежда позволяла появиться на улице, не нарушая правил приличия, такие люди-растяпы отправлялись в ЖЭК своим ходом.

ЖЭКом называлось специальное учреждение, располагавшееся на другой стороне проспекта. Оно помещалось в первом этаже самого обычного дома номер 38 и следило за порядком на вверенной ЖЭКу территории. Это было непростое занятие. Все знают, что чем больше следишь за порядком, тем легче беспорядку нарушить хрупкую гармонию. Например, если убирая комнату, вы не вытрете пыль с письменного стола, то беспорядка потом не прибавится, пыль, как лежала, так и будет лежать. Ее будет, конечно, больше, но вы этого все равно не заметите, потому что уже привыкли к пыли. Но если вы вдруг (чего не бывает в жизни!) все же пройдетесь по столу влажной тряпкой, да еще и проследите, чтобы на поверхности не осталось разводов, то потом обязательно придется следить за чистотой и может быть даже вытирать стол все время.

Собственно, все люди делятся на тех, кто упорно борется с беспорядком, все время вытирая свой стол, и тех, кто полагает, что с пылью бороться бессмысленно, что порядок все равно – явление временное, а пыль – постоянное. Много еще доводов могут привести эти люди, но я не стану их повторять, потому что не разделяю таких взглядов.

Начальник ЖЭКа, Петр Петрович Петухов, грустный пожилой человек в иссиня-черном костюме, тоже не разделял их и принадлежал к первому типу людей. Он сидел с утра до вчера у себя в кабинете и упорно следил за порядком. В зубах его всегда дымилась вредная сигарета «Прима». Петухов, не покладая рук, разговаривал по телефону. Глаза Петра Петровича горели мрачным пламенем. Он печально метал в трубку громы и молнии, требуя от кого-то то шифера, то краски, то каких-то асфальтоукладчиков, то еще чего-то, без чего вверенная территория грозила погрузиться в полный хаос.

В промежутках между телефонными беседами Петр Петрович отдавал приказы подчиненным: сантехникам и электрикам, слесарям и дворникам, водопроводчикам и разнорабочим. Командиром маленькой армии порядка ощущал себя грустный Петухов, и в минуты, когда он определял направление очередного удара, в лице его появлялось что-то наполеоновское.

К этому-то великому человеку и следовало обращаться незадачливым жильцам, оказавшимся перед запертой по собственной оплошности дверью. Осведомившись о документах и получив обычный ответ: «Да в квартире все документы остались», Петр Петрович, не отвлекаясь на чтение морали пострадавшим, снисходил к их несчастьям и немедленно вызывал к себе слесаря Гогоберидзе, человека с такими черными и густыми волосами, что как прилежно он ни брился с утра, нижняя половина его лица всегда была синеватой, а к вечеру уже становилась почти черной от вылезших за день бороды и усов.

— Гамлет Вахтангович, — грустно, но энергично приказывал Петухов, — кто там у нас в пятнадцатом дворником? Настасья Филипповна? Сходи живо с товарищем к ней, пусть подтвердит личность. И вскрой вторую. Да смотри, дорогой, аккуратненько, чтобы потом косяк не менять. Ну, ты сам знаешь. Акт составь, как положено, и возвращайся, есть еще работа.

Обсудив создавшуюся ситуацию, пенсионеры решили разделиться: Максим Максимович Португальский быстро, чтобы не попадаться на глаза подозрительным пионерам, прошмыгнул через двор и, как был в домашних клетчатых шлепанцах и тренировочных штанах, направился через Брынский проспект к ЖЭКу.

Марат же Маратович Голландский, арбатовский охотник на сома, готовый как к труду, так и к обороне, остался до поры в подъезде, следя из-за открытой по-летнему двери за передвижениями потенциального противника и готовясь в любой момент пуститься в погоню. На груди его бинокль висел. Восьмикратный, между прочим.

41.

Двадцать седьмого августа Наташа Семенова все на свете проспала.

Наверное, все же сказались вчерашние блуждания по Бабаевым пещерам, потому что не услышала Наташа жестяных трелей похожего на консервную банку, вставшую зачем-то на дыбы, зеленого будильника. На другой бок повернулась она в постели, когда звонил ей в дверь Юра Красицкий, прибежавший в одиннадцать из штаба. Укрылась Наташа одеялом с головой и спряталась подальше от солнечного света и тогда, когда затрезвонил в полдень телефон: а ведь это звонила Таня Петрушкина из автомата на углу улиц Чернышевского и Кольцова — звонила, чтобы сообщить важные новости.

Вот что именно проспала Наташа:

Во-первых, Таня и Юра, удивившись до невозможности опередившему их в Штабе Стасику, подождали немного Семенову, не добудились ее и в одиннадцать часов десять минут решили все же ознакомить Левченко с кандидатурой нового подозреваемого. Хотя без Наташи, предложившей предыдущую версию, это делать было как-то неловко, но дело не терпело отлагательств, и Юра кратко изложил историю загадочного исчезновения соседа Миши и подозрительного поведения пишущей машинки в сто седьмой квартире. Чтобы окончательно убедить Стасика, Таня быстро пересказала свой новый менделеевский сон, подтверждающий подозрения Юры Красицкого:

— Как будто мы с Юркой бежим по улице, а от нас этот шпион убегает. И всюду какие-то записки оставляет, для других шпионов. Но бежит так, что мы все время на одной стороне, а он – на другой, и только мы перебежим, как все записки уже исчезли, а он – опять там. И тут вдруг бабушка кричит: «Таня, Таня!» И я вижу – прямо на нас трамвай едет, я Юрку оттолкнула из-под колес, а тут Стасик меня за руку схватил и в другую сторону потащил. И тоже вытащил.

Во-вторых, около половины двенадцатого из двери второго подъезда вышел сегодняшний подозреваемый. Шел, как ни в чем не бывало, и сумку, набитую шпионскими документами, придерживал рукой, чтоб не стучала по боку. То ли Таня не совсем точно запомнила, то ли сегодня шпион решил выйти на свой преступный промысел раньше обычного, но вновь перед оповцами встал нелегкий выбор: преследовать злодея немедленно или ждать Наташу. Решили рискнуть, оставить записку с тайным словом и отправиться вслед за бородатым соседом.

В-третьих, если бы Наташа Семенова проснулась хотя бы в это время или чуть-чуть позже, она бы увидела из окна, как к Штабу подбегает странный, готовый к труду и обороне широколицый старик с биноклем, в пижамных штанах, майке и резиновых зеленых вьетнамских тапочках на босу ногу, как он с несвойственной готовым к разным вещам старикам шустростью прилаживает приставную лестницу к трансформаторной будке, как находит и читает затем адресованную ей записку, извлеченную из секретного места (там опять было написано: «Наживка!»), как затем спускается из Штаба на землю и бежит, несмотря на свой достаточно необычный наряд, на улицу вслед за оповцами, как будто боясь не поспеть куда-то.

В-четвертых, Наташа могла бы вскоре увидеть, как другой старик, похожий на небольшого и чем-то очень озабоченного черного жука, заходит в первый подъезд пятнадцатого дома в сопровождении слесаря Гогоберидзе и отличника труда дворника Настасьи Филипповны Козловой, как потом выбегает он из подъезда и растерянно озирается кругом, сопровождаемый взглядом желтой бабушки с третьего этажа. Поглядев в подзорную трубу, Наташа могла бы даже разглядеть, как этот встревоженный старик мелькает в лестничных окнах разных этажей, как будто ища кого-то или чего-то.

В-пятых… много могла бы еще увидеть и услышать Наташа до половины первого дня, когда она проснулась наконец, села на кровати, покрутила головой, поглядела на ходики, равнодушно мотающие туда-сюда своим маятником, на уставший от напрасного звона будильник, похожий на консервную банку, вспомнила все и воскликнула:

— Ой, мамочки, я все на свете проспала!

42.

Шпион строго сказал себе, выходя из дому: на сегодня никаких дел. Прогулка, недальняя и необременительная. Короткий сон после обеда. Может быть, какая-нибудь игра. Но еще слишком сильно было вчерашнее напряжение, оно не отпускало, несмотря на принятое решение.

Погода была хорошая, еще летняя. Шпион потянул носом воздух: с рынка что ли так пахнет? Что там, дыни?

Шпион любил дыни, и до рынка было недалеко.

«Ну и славненько», — подумал он. – «Вот и занятие для выходного дня. Прогуляюсь, как человек. Побалуюсь дынькой. Как говорит Хозяин, чем бы дитя не тешилось, лишь бы не здесь».

43.

Подозрительно бородатый молодой человек, которого оповцы не сговариваясь стали с утра именовать просто «Бородой», как и вчерашний шпион-лилипут, направился прямехонько к остановке третьего трамвая. Это не застало оповцев врасплох: на этот раз подозреваемый сел во второй вагон, туда же поместились и сыщики, предусмотрительно проскользнувшие в переднюю дверь. Таня и Стасик уселись на обтянутое чем-то синтетическим, коричневым и скользким двойное сиденье, положившись на Юру, который сел через проход так, чтобы наблюдать за отражением опасного соседа в стекле, которым была отгорожена от пассажиров кабина водителя.

Борода впрямь вел себя очень подозрительно: он все время подозрительно вертелся, подозрительно листал какие-то свои записи в подозрительном блокнотике с изображением крейсера «Аврора» и делал там подозрительные пометки карандашом, время от времени что-то беззвучно и подозрительно бормоча себе под нос.

Трамвай переехал Брюкву, миновал старый порт и, вздыхая и урча на ходу, стал подниматься по склону городского холма наверх, в старый город. Справа по ходу, если повернуться назад, видны были за лодочным причалом рыбаки, среди которых можно было различить и уже знакомого нам любителя шашек доктора Кащеева, догуливающего последние дни отпуска (он еще появится в этой истории). Но ни Таня, ни Стасик не вертелись, они следили за Юрой, как бы мимоходом поглядывающим на отражение злоумышленника. Когда трамвай миновал остановку «Клуб Пищевиков» и, попетляв немного по улице Некрасова, выбрался к рыночной площади, бородатый молодой человек поднялся с сиденья и направился к выходу.

Вслед за подозреваемым трамвай покинули и оповцы. Борода явно не заметил за собой никакой слежки, он равнодушно скользнул глазами по преследователям (Таня Петрушкина благоразумно стояла к соседу спиной), еще раз зачем-то заглянул в свой шпионский блокнот и решительно направился к перекрестку Кольцова и Чернышевского.

Юра, Стасик и Таня, не упуская молодого человека из виду, притаились в тени старого каштана, посаженного еще в осьмироговские времена, и на скорую руку разработали план дальнейших действий.

— Главное – рассредоточиться. Я пойду первым, — сказал Юра, поправляя очки, — Стас за мной, шагов на двадцать сзади. Только не отставай. Ты, Таня, пойдешь за Стасом. А то Борода тебя еще может узнать.

— Мне идти тоже на двадцать шагов сзади Стасика? – поинтересовалась любящая во всем точность Таня Петрушкина.

— На пятнадцать, — ответил Юра, — чтобы не потеряться. Если Борода остановится, останавливаемся все и делаем вид, что смотрим в другую сторону. Но не теряем контакта.

— А когда он придет? – спросил Стасик.

— Куда придет?

— Ну, туда, куда он идет.

— Стоим каждый в своем месте и ждем, — ответил Юра, до сих пор, честно говоря, не задумывавшийся над этим вопросом. — Все, пора, он на Кольцова свернул.

— Стасик, сушек возьми с собой на всякий случай, — сказала Таня, — и ты, Юрка, тоже. А я еще Семеновой позвоню из автомата, ладно?

И Таня, сунув друзьям в руки несколько сушек, не дожидаясь ответа и легкомысленно нарушая только что выработанный план, побежала к телефонной будке на углу Кольцова и Чернышевского.

Покуда в трубке сквозь шипение и хрип раздавались бесстрастные длинные гудки, которые так и не смогли, как мы помним, победить богатырского сна Наташи Семеновой, Таня увидела, как вслед за удаляющимся по улице Кольцова Бородой с видом мнимого безразличия идет Юра Красицкий, как следом, стараясь не отставать, но все же отставая немного от намеченной дистанции, движется Стасик. Подождав еще немного, Таня отмерила на глаз пятнадцать шагов и пошла за Левченко.

44.

В голове Марата Маратовича Голландского, следовавшего в первом вагоне того же третьего трамвая, одновременно жили две думы. Они сидели в одной голове, как лягушка и кузнечики в его ящике: прямо не соприкасаясь, но все время взаимодействуя и перекликаясь через перегородки и стены баночек друг с другом.

Первая дума была следопытской: Марат Маратович размышлял о том, удастся ли ему вывести похитителей на чистую воду и вернуть свое имущество. Вторая дума бывшего арбатовского бухгалтера касалась вопросов общественного приличия: никогда еще ему не случалось ездить на трамвае в майке, пижамных штанах и зеленых «вьетнамках» на босу ногу, и теперь он тревожился, не зная, насколько это принято в Брюквине.

Вот что получилось бы, если бы кто-нибудь попытался заглянуть в голову пенсионера и записать услышанное там:

— В Арбатове-то теперь многие так ходят. Особенно из молодежи. Но то Арбатов. Юг. И молодежь. Пионеры, школьники, будь они неладны. Где, интересно, они ящик спрятали? Трамвай к причалу подходит, там и рыбалка. Нет, не вышли. В город едут. Господи, как же я по центру в пижаме? Меня же арестуют. Арестуют, а я тогда им так и скажу: товарищи милиционеры, обратите внимание, а если что позвоните в отделение… Какой у них номер отделения? Неважно. Галлиулину позвоните, он подтвердит. Хуже, что тапочки резиновые. Если они побегут, я не догоню. И зеленые такие, как та лягушка. Эх, где теперь моя лягушка? А что штаны от пижамы, могут и не догадаться – может, я из санатория. Тут есть, интересно, рядом санаторий? Психдом точно есть, Португалыч говорил. Да, в пижаме, майке, шлепки резиновые на босу ногу. И еще бинокль этот на пузе. Типичный психический пациент. Сбежал, скажут. И про лягушку не послушают. Да, может, никто и не остановит. Лето еще. И Брюквин – тоже, в сущности, юг. Не Анадырь. Вон товарищ с бородкой тоже на босу ногу на остановке садился. Сандалии, конечно, не тапочки, но в майках теперь многие ходят. Особенно в Арбатове. Из молодежи. Вообще распустились люди. Несовершеннолетние ящики воруют и на трамваях разъезжают. Вон, билеты прокомпостировали. Мы-то на «колбасе» ездили, когда беспризорничали. А ящиков не воровали. Ну, то есть… замнем… Да, потерял страх народ. И бороды еще отпускают себе, как священнослужители культа. Господи, кстати — как там кузнечики?..

Но никто не заглядывал в голову Марату Маратовичу, который вышел из трамвая на остановке «Клуб Пищевиков», осторожно перешел через небольшую площадь и занял наблюдательную позицию близ киоска «Союзпечать», откуда отлично видно было, как похитители растянулись в цепочку: девочка побежала вперед, на угол, а за ней проследовали незнакомый мальчик в очках и давешний рыжий бандит. На углу Голландский чуть не столкнулся с девочкой, выскочившей из телефонной будки, что укрепило уверенность пенсионера в преступных намерениях троицы малолетних бандитов.

Бандиты между тем вели себя странно. Передового пионера близорукий Марат Маратович различал плохо, поэтому вынужден был ориентироваться на заметного издали рыжего и следовавшую за ним девочку. Пройдя немного по улице Кольцова, оба похитителя остановились: рыжий наклонился завязать шнурки, а девочка внезапно спряталась за ствол каштана, выкрашенного, как все каштаны в Брюквине, внизу белой краской. Остановился и Голландский.

Рыжий просидел согнувшись не меньше минуты и вдруг разогнулся и отправился дальше по улице Кольцова. Тут же и девочка выскользнула из-за каштана, аккуратно отряхнула синюю юбку от известки и проследовала за соучастником.

Они прошли совсем немного и все повторилось: рыжий завозился со шнурками, а девочка спряталась за очередной каштан.

Голландский воспользовался передышкой, вытряхнул из зеленых резиновых тапок набившиеся туда камешки и понял, что погоня будет тяжелой и упорной.

45.

— Погоня, — подумал в тот же самый момент Юра Красицкий, поправляя очки, — будет упорной и тяжелой.

Борода двигался по улице Кольцова, не отвлекаясь на окружающий мир: его внимание привлекали, казалось, исключительно строения, расположенные на той же стороне улицы, да и то не все. Миновав угловой скверик, фанерный щит с центральными и местными газетами и небольшой фонтан в виде очищенного апельсина, разделенного сверху на дольки (фонтан назывался «Дружба народов» и был подарен Брюквину знаменитым скульптором Звиадом Гвердцители), он поравнялся вскоре с ничем не примечательным красным трехэтажным кирпичным домом и зашел в его единственный выходящий на улицу подъезд, откуда очень быстро вышел и, потряхивая бородатой головой, миновал без остановок один дом, тоже кирпичный, красный и трехэтажный. В следующем, пятиэтажном доме на первом этаже был «Гастроном», подъезды располагались во дворе. Подав знак Стасику не трогаться с места, Юра осторожно двинулся во двор. Шпион в это время как раз входил в первый подъезд, который вскоре покинул для того, чтобы по очереди зайти затем в три остальные.

Выйдя вновь на улицу Кольцова, Борода безо всякого интереса прошел мимо строящегося уже шестой год кинотеатра «Юбилейный», здания со сберегательной кассой и даже мимо знаменитого дома культурного купца Осьмирогова, не вызвавшего у шпиона никакого интереса. Зато у следующего дома он остановился, хотя и ненадолго: здесь располагался роддом, тот самый, где появились на свет близнецы-Красицкие и где трудился доктор Кащеев, не в последний раз появляющийся в этой истории. Роддом вызвал у шпиона какие-то неопределенные эмоции, он потряс бородой туда-сюда и направился дальше. Уже в самом конце недлинной улицы Кольцова молодой человек вновь остановился и заглянул в свой блокнотик, перелистав его и сделав какие-то пометы. Затем он свернул на улицу Слепцова и шел по ней довольно долго, до серого дома с пыльными лепными знаменами и завитками ложных колонн на фасаде. В этом доме, в котором жили многие городские начальники прежних времен, было пять подъездов, и шпион, войдя в утопающий в зеленой тени деревьев двор, ненадолго зашел в каждый из них. Дальше потянулся длинный фасад какого-то учреждения, Борода ускорил шаги.

«Как там Левченко?» — подумал Юра, — «Не отстает?» Он оглянулся: Левченко не отставал, Петрушкина тоже виднелась в отдалении. Шпион прошагал довольно долго без остановок, затем притормозил у старого пятиэтажного дома, вновь обошел все подъезды, вышел на улицу, немного постоял у сороковой английской школы и заглянул затем еще в два места на улице Слепцова. Выйдя из последнего дома, он поглядел на часы и что-то снова отметил в своем блокнотике. После этого шпион преспокойно перешел улицу и, как самый обыкновенный честный человек, направился в молочное кафе «Снежинка», чтобы расположиться там с подносом у стойки. Сквозь стеклянную стену «Снежинки» можно было увидеть, как шпион, не покупая никакого молока, ставит себе на поднос компот и второе и садится за столик лицом к окнам. Юра, наблюдавший за шпионом с противоположной стороны улицы, повернулся к Стасику и подал ему знак: все сюда. Стасик повернулся к Тане Петрушкиной и тоже просигналил сбор.

Пока шпион, запивая компотом блюдо под названием «Азу по-татарски», сняв темные очки и близоруко щурясь, перелистывал свой блокнотик с «Авророй», надежно укрытые от его взглядов будкой сапожника оповцы обсуждали создавшуюся ситуацию. Дедуктивные выводы Стасика Левченко и сон Тани Петрушкиной подтверждались: Борода вел себя странно, нетипично и подозрительно. Но что он делал в подъездах? Это необходимо было выяснить.

Очевидно было, что государственные учреждения не привлекают внимания шпиона. Он интересовался исключительно жилыми домами. Стасик высказал предположение: шпион печатает на машинке что-то шпионское, а потом передает это своим связным. Левченко припомнил слова Приставалова: процент – это только то, что открыто говорится на закрытом собрании. А на самом деле сколько? Может быть, все пять процентов! Как раз на каждый подъезд набирается по агенту. Правда, непонятно, возразила Таня, почему все агенты шпиона селятся в одних и тех же домах. Это соображение, однако, не смутило Стасика: дома могут быть просто местом, где шпион оставляет свои инструкции. А агенты уже потом ночью съезжаются со всего Брюквина и там, где-нибудь за пыльными плинтусами между этажами, находят записки, написанные невидимыми чернилами. На это Юра заметил, что машинки не умеют печатать невидимыми чернилами, мальчики заспорили, и Таня вынуждена была прервать их. Так или иначе, следовало проникнуть в подъезд следом за шпионом и исследовать место преступления. Поскольку, как заметил Юра, сумка подозрительного молодого человека, опустела пока лишь наполовину, можно было предположить, что он продолжит сегодня свою преступную деятельность.

— Теперь идем вместе со Стасом, он все равно не смотрит, — скомандовал Юра, поправляя очки. – Ты, Таня, чуть сзади, на всякий случай. Доходим до первого длинного дома. Стас остается следить во дворе за подъездами. Пока он идет по подъездам, я захожу в первый и смотрю, что там.

План был обсужден и одобрен, когда Борода, вытирая черную бороду жесткой салфеткой, вышел из молочного кафе «Снежинка», надел свои темные очки и свернул на улицу Белкина.

46.

По улице Белкина к переулку Курочкина шпион проследовал, не заходя ни в один дом. Воспользуемся этой паузой, чтобы рассказать немного о славном в памяти Брюквина человеке, чье имя носила эта недлинная уличка.

Иван Петрович Белкин когда-то работал грузчиком в брюквинском порту (тогда еще – единственном). В революцию 1905 года он возглавил Совет и организовал стачку, потом вынужден был скрываться от злопамятных царских властей и оказался в эмиграции. Здесь Белкин проявил незаурядные трудолюбие и любознательность: подрабатывая по-прежнему разнорабочим в Париже, он одновременно посещал занятия в одной эмигрантской школе, налегая, впрочем, не столько на политические науки, сколько на языки и историю. Но главной страстью Ивана Петровича была художественная литература, особенно русская. Он стал любимцем преподававшего этот предмет сурового старого эмигрантского зубра Аркадия Борисовича Блюмбаума, обосновавшегося на берегах Сены еще в незапамятные времена «Народной воли».

Служащие знаменитой парижской Тургеневской библиотеки наперед знали, что серьезный молодой человек с прямым пробором в густых русых волосах непременно появится в следующий вторник, сдаст восьмой, девятый и десятый тома сочинений Достоевского издания А.Ф. Маркса и обязательно возьмет последние два тома. Читал Белкин все подряд: стихи и прозу, очерки и драматические сочинения, оды Ломоносова и баллады Жуковского, романы Толстого и сценки Горбунова, не брезговал он и современной литературой: Горького штудировал, но и Блока не пропускал. К 1917 году, когда Брюквин сбросил оковы старой власти и украсился трехцветными знаменами, Иван Петрович перечитал практических всех великих, крупных, выдающихся и знаменитых русских авторов, ухватив по дороге и некоторое количество неизвестных, второразрядных и массовых литераторов.

Он вернулся в Брюквин еще в апреле семнадцатого, но вскоре опять вынужден был перейти на нелегальное положение, чтобы затем в декабре вновь возглавить брюквинский Совет. Все двадцать следующих лет, вплоть до своей безвременной кончины, Белкин служил родному городу на разных ответственных постах, наверх не рвался, с товарищами старался поддерживать ровные отношения и был исключительно любим брюквинцами за рассудительность и грамотность, дефицитные в то нервное время.

В 1927 году, когда в Брюквине развернулась массовая кампания по переименованию улиц, Белкин, в то время зампредгубисполкома, возглавил комиссию по переименованию и сумел поставить на службу революции свою любовь к русской литературе. Практически все улицы в старом городе (заречная часть тогда еще была просто Блошиной слободой) получили новые имена, присвоенные им в честь писателей. Улица Успенская стала именоваться улицей Глеба Успенского (а примыкающий к ней Успенский тупик – тупиком Николая Успенского). Царская улица превратилась в улицу Пушкина. Генерал Скобелев уступил место поручику Лермонтову. Большая Купеческая стала улицей Островского, а Малая Купеческая – Гоголевским бульваром. Не были забыты и менее известные авторы: нашлось место на карте Брюквина для суровых демократов и для веселых поэтов пушкинской плеяды, для жестоких реалистов и для мечтательных романтиков. Так сумел поставить дело переименования улиц Иван Петрович Белкин, что едва не появился даже в Брюквине вместо Грязного переулка проезд Достоевского, но тут уж бдительные товарищи, не склонные к чрезмерному преувеличению роли литературы, написали в вышестоящие инстанции жалобу, и Белкина понизили в должности, переименовав напоследок Грязный переулок в улицу Коминтерна. Белкинские названия, однако, трогать не стали, они прижились и пережили самого Ивана Петровича.

В 1958 году бывший проезд Коминтерна стал улицей Белкина, по которой сейчас, во вторник 27 августа 1974 года, и двигались шпион с черной бородой и подозрительной сумкой, Таня Петрушкина, Стасик Левченко, Юра Красицкий, а также Марат Маратович Голландский, размышляющий по-прежнему то о судьбе дивной лягушки и несравненных кузнечиков, то о своем легкомысленном наряде.

47.

Пока Гамлет Вахтангович Гогоберидзе возился с замком, стараясь не сломать дверной косяк, Максим Максимович Португальский, не обнаруживший во дворе и подъезде ничего достойного внимания, обдумывал новые пункты своей Жалобы. Во-первых, решительному осуждению подлежала брюквинская торговля, предлагающая потребителю исключительно самозахлопывающиеся замки. Во-вторых, порицания заслуживали сами производители этих дурацких замков. В-третьих, следовало упомянуть и проектировщиков жилья, допускающих наличие сквозняков в квартире, что (Португальский в уме уже оттачивал формулировки Жалобы) вызывает самозахлопывание дверей в условиях постоянного проветривания помещения, необходимого как в летний, так и в отопительный период времени. В-четвертых, думал Португальский, куда же этот рыболов подевался? Он же голый практически, как батька Махно.

От этих вопросов пенсионера отвлекла Наташа Семенова, не обнаружившая в штабе ни друзей, ни записки и решившая теперь, как Стасик Левченко накануне, обойти квартиры соседей-оповцев. Вглянув на аккуратную и с виду вполне рассудительную девочку, Португальский припомнил, что видел ее вчера в бинокль, да и раньше встречал в той же подозрительной компании. Португальский тут же отвлекся от Жалобы. Лифт поднялся, послышались где-то наверху звуки недолгого разговора, потом хлопнула дверь, напомнив Максиму Максимовичу о проклятом замке. Гамлет Вахтангович, между тем, возился у квартиры номер 2, азартно приговаривая: «Ты, слушай, будь умницей, да? Ты не сопротивляйся, не капризничай. Ты просто делай, дорогой, как Гогоберидзе говорит…». Пенсионер услыхал, что лифт спускается, вспомнил о святых обязанностях дружбы и решил во что бы то ни стало расспросить девочку о пропавшем ящике.

Задумчивая и все еще немного заспанная Наташа Семенова вышла из лифта. Ни Тани, ни Юры дома не было. Понятно, что она проспала, как тетеря (Наташа вообразила братьев Ивана-дурака – дюжих молодцев с соломой во взъерошенных волосах). Но и они тоже хороши. Могли бы хоть записку оставить. Одна надежда – что Стасик опаздывает…

Выход из подъезда перегородил какой-то старый дяденька с черными усами, похожий на жука. Он помахал Наташе издалека, когда она, взглянув мимоходом на не покладающего рук Гогоберидзе, только ступила на вторую сверху ступеньку последнего пролета. Дяденька с усами улыбался, но улыбка его показалась Наташе какой-то странной, хитро-заискивающей, как определила бы ее про себя девочка, если бы употребляла такие длинные слова.

— Я очень извиняюсь, девочка, — ласково сказал незнакомец. – Я вообще тут живу. У меня только дверь случайно захлопнулась. Вон там, вторая квартира. Люди работают, починяют. Давай поговорим немного.

Вежливая Наташа тут же представила себе, как, должно быть, расстроен жилец захлопнувшейся квартиры и улыбнулась старику в ответ. Тот, между тем, покашлял немного, обдумывая следующую реплику и проговорил:

— Ты не думай. Мы все знаем.

Наташа опешила: она не поняла, что имеет в виду незнакомец и решила уточнить:

— Кто мы? Что вы знаете?

Но дяденька не ответил ни на первый, ни на второй вопрос. Он прижал к седовато-черноватым усам указательный палец и сказал:

— А Галлиулину мы – ни слова. Ни звука. Если вы сами ящик отдадите, ни родители не узнают, ни в школу сообщать не станем. Верните ящик, а то он уже совсем тю-тю.

Наташа попыталась представить себе, как ящик тю-тю, и не смогла. Ей некуда было спешить, поэтому она решила переспросить.

— Дедушка, — немного поколебавшись в выборе обращения, спросила Наташа, — я вас не понимаю. Какой-то ящик совсем тю-тю?

— Да не ящик тю-тю, а он тю-тю, — перестав улыбаться, сказал жилец второй квартиры, — Я – Португальский, а он – Голландский, понимаешь? Мы с ним не разлей вода. Он специально приехал, тут же сом у нас, а вы взяли и некультурно ящик попятили. Да мы уже все знаем: и про ящик, и про то, о чем вы там на крыше сговариваетесь. У нас, девочка, не знаю, как тебя зовут, все оборудование имеется. Я вижу – ты хорошая девочка, тебя мальчишки с толку сбили. Вот я тебе расскажу из своей жизни, как было. – Продолжал он, воодушевляясь, — Значит, представь – тридцать четвертый год, так? Я парнишка молодой, чуть старше тебя, так?..

Покуда Португальский, начавший опять улыбаться, но теперь уже вполне искренне, готовился рассказать историю о том, как в тридцать четвертом году нормировщица Зинка подбила его пририсовать в стенгазете рога к портрету передовика производства Пащенко, и о том, что из этого чуть не вышло, Наташа, внимательно выслушавшая довольно бессвязную речь пенсионера, вдруг побледнела, всплеснула руками и воскликнула:

— Ой, дедушка, простите, у меня там на плите каша гречневая.

Она проскользнула мимо посторонившегося Португальского в дверь и, обернувшись, добавила:

— И молоко. До свидания.

Выскочив из подъезда, Наташа Семенова, не останавливаясь, побежала к себе в тринадцатый дом по Брынскому проспекту, повторяя по дороге два слова:

— Он попался!

48.

Он попался. Простой трюк, как будто бы вполне безопасный и требовавший всего лишь привычного автоматизма, не удался на этот раз. Что-то не то, что-то лишнее было в августовском воздухе: то ли горели где-то далеко торфяные болота, насыщая его бедой, то ли неудобно расположились над головой созвездия. Но неудачи сопутствовали ему, преследуя каждый день.

Да уж, веселенький получился отдых. Хорошо, что удалось унести ноги. Хуже всего было то, что он страшно подвел Хозяина.

Шпион решил твердо: больше никаких прогулок, никаких приключений. Как говорит Хозяин, лучше быть живым львом, чем дохлой собакой.

49.

Подозреваемый дошел до перекрестка, где улицу Белкина пересекал Гоголевский бульвар, перешел через переход и, немного подумав, свернул налево. По дороге он опять зашел в два дома, обойдя там все подъезды, затем неожиданно поворотил назад (оповцы спрятались в магазине «Школьные товары», а потерявший их из виду Голландский равнодушно пропустил мимо себя уже попадавшегося сегодня ему на глаза молодого человека со шкиперской бородкой и подождал злоумышленников неподалеку, выглядывая время от времени из арки какого-то дома). Вернувшись к перекрестку, Борода проследовал до конца Гоголевского бульвара (еще два дома), свернул в переулок Красова, затем прошел без остановок улицу Ленина и поворотил на Лермонтова.

По дороге Юра заходил в первые подъезды всех домов, привлекавших внимание шпиона, но ничего подозрительного не обнаружил ни разу. В подъездах пахло едой, кошками, дихлофосом, свежей краской: чем угодно – но не шпионажем. Стасик и Таня всякий раз надеялись, что появилась хоть какая-то зацепка, но Юра рапортовал коротко и печально:

— Ничего. Пошли дальше.

Миновали улицы Языкова, Дельвига и Дениса Давыдова, свернули на Кольцова, прошли по бульвару Горького и переулку Писемского, затем вернулись на Чернышевского. Бухгалтер-пенсионер запыхался, проклятые вьетнамки норовили все время слететь, кроме того, на него постоянно оборачивались прохожие, и каждый встречный, казалось, прикидывал: не позвонить ли в милицию, не заявить ли о побеге опасного сумасшедшего из клиники имени профессора Муравейникова? Малолетние враги рыбаков вели себя странно: один из них забегал ненадолго в подъезды некоторых домов, другие ждали снаружи. Каждый раз с замиранием пенсионерского сердца ожидал Марат Маратович, что похититель вынесет заветный ящик с кузнечиками и лягушкой из подъезда. Но пионер выходил с мрачным видом, как будто сам искал чего-то, да не нашел. Что если они в одном из подъездов прячут драгоценный ящик? И очень запросто. Спрятали, а сами позабыли, в котором. Теперь бегают по городу и ищут. Значит, надо продолжать следить, пока погоня не увенчается успехом.

Между тем, на углу Чернышевского и Чеховской оповцев поджидало новое испытание. Тамара Львовна, бабушка Стасика Левченко, попрощавшаяся со своей подругой Марианной Александровной Гавазой возле ресторана «София», популярного пятнадцать лет назад в кругах брюквинской творческой интеллигенции, блестяще подтвердила уже отмеченное в нашей истории волшебное качество бабушек. Почуяв своим внутренним магнитом Стасика, терпеливо ожидающего выхода друга из первого подъезда дома номер 32 по улице Чернышевского, Тамара Львовна вынырнула из улицы Салтыкова-Щедрина, преодолела квартал и возникла прямо перед смущенным Стасиком. Она кивнула Тане Петрушкиной и голосом, не предполагающим ни малейшей возможности возражений, проговорила:

— Станислав, тебя-то я и искала. Обедать без разговоров.

В это время из подъезда вышел опечаленный очередной неудачей Юра Красицкий. Стасик дожевал сушку, печально посмотрел на друзей и успел сказать только: «В Штабе, вечером, в семь часов», после чего был немедленно уведен домой на Пушкинскую Тамарой Львовной, несколько раздосадованной разговором со старой подругой, блиставшей историями из жизни столичных артистов и не оставлявшей в своей болтовне даже малейшей щелочки для того, чтобы вставить в нее слово.

Оставшись вдвоем, Юра и Таня обнаружили, что сумка на плече шпиона заметно похудела: стало быть, его сегодняшний обход скоро закончится. Обдумав ситуацию, Юра составил новый план действий:

— Проследим теперь, в какой дом он зайдет, я пойду вместе с ним и посмотрю, что он там делает. Потом останусь и все проверю там на месте, а ты следи дальше, когда он выйдет. Вернешься – найди Наташку. В семь встретимся в Штабе.

— А это не опасно? Он же тебя мог во дворе видеть? – испугалась немного Таня.

— В случае чего, если я заору – вызывай милицию, — хладнокровно ответил Юра и поправил на носу очки.

Страшное разочарование подстерегало и Марата Маратовича Голландского, терпеливо прятавшегося сейчас за очередным каштаном. Левый тапок его в последнюю минуту погони попал в асфальтовую щель, крякнул резиновым голосом по-вьетнамски и свалился с ноги. Теперь, стоя за каштаном и осторожно выглядывая время от времени оттуда, пенсионер пытался одновременно совладать с коварной обувью, засовывая набалдашник перегородки шлейки назад в отверстие. Куда там! Все, кто к несчастью своему имел дело с вьетнамскими тапками, знают, что это занятие, как и любые попытки описать его словами, совершенно бесплодно и способно лишь повергнуть в полное отчаяние. Попытавшись в очередной раз победить скверный тапок, раздраженный донельзя Марат Маратович вновь выглянул из-за каштана и к ужасу своему не обнаружил в ближайшей видимости подозреваемых. Голландский подумал немного, вспомнил, что Лев Толстой обходился безо всяких вьетнамок, вышел из укрытия, злобно выбросил оба коварных тапка в урну и босиком пошел по улице Чернышевского, надеясь напасть на след преступных пионеров.

50.

Не случайно вспомнил арбатовский гость великого русского писателя. Именно на улицу Толстого, пересекающую улицу Чернышевского, а затем спускавшуюся по склону городского холма и растворяющуюся там, внизу в деревьях городского парка, свернули наши герои. Шпион поворотил по ней налево, к парку. Улица спускалась так круто и поворачивала так стремительно, что дойдя до перекрестка Толстого и Чернышевского, Голландский не обнаружил слева от себя никого. Он решил свернуть в другую сторону, пересек босиком улицу Чернышевского, и отправился дальше направо по той части улицы Толстого, которая вела к рынку.

Тем временем Юра и Таня, свернувшие налево, спустившись по Толстого вслед за шпионом, увидели, как Борода заходит в Замок с привидениями.

Это был еще один знаменитый брюквинский дом, построенный лет за семьдесят до описываемых нами событий. Как ни странно, к нему никакого отношения не имел культурный купец Осьмирогов: здание возводилось московским акционерным товариществом «Луч» и призвано было положить начало новой эпохе в брюквинской архитектуре.

Знаменитый архитектор Казимир Недзвецкий, специально приглашенный из Варшавы, спроектировал этот странный дом, вытянувшийся вверх над склоном холма, украшенный многочисленными лепными фигурами из входящего тогда в моду цемента и увенчанный островерхим цементным же шпилем с завитками. Не знаю, чем провинились брюквинцы перед авторитетным архитектором, но фигуры, пялящиеся со всех сторон странного дома на улицу Толстого и городской холм, были исключительно страшны: химеры с телом лягушки и головой рыбы, гибриды львов и змей, какие-то крылатые черти и один огромный голый толстый уродец на бочке, в венке из листьев и маске.

В городе дом сразу невзлюбили: о нем говорили страшные вещи – рассказывали, что раньше на этом месте было кладбище, где хоронили преступников из брюквинского острога; сообщали, будто архитектор, закончив постройку, немедленно повесился в одной из квартир последнего шестого этажа, который с тех пор стоит заколоченным; наконец, предрекали, что жильцов дома ждут сплошные трагедии и несчастья.

Особенно охотно эти слухи пересказывали в начале века родные и близкие культурного купца Осьмирогова.

На самом деле, тюремное кладбище было совсем в другом месте, на территории нынешнего городского парка. Архитектор Недзвецкий и не думал вешаться, он построил еще много причудливых домов и мирно скончался в Кракове в 1938 году в возрасте восьмидесяти девяти лет. Что касается верхнего этажа, то он действительно стоял заколоченным с того же 1938 года, когда крыша Замка с привидениями дала течь. Но это вряд ли как-то было связано с действием потусторонних сил.

Впрочем, к 1974 году легенды, окружающие дом номер 64 по улице Толстого, почти совершенно забылись за прочими событиями бурной брюквинской истории: остались лишь название и общая нехорошая репутация детища варшавского зодчего.

В единственный подъезд этого знаменитого дома и входил теперь бородатый шпион, следом за которым смело, ни капельки не страшась ни ужасного дома, ни шпионских штук, направился Юра Красицкий, поправивший напоследок очки и обернувшийся к Тане Петрушкиной с храброй улыбкой на бледном лице.

51.

Между тем Португальский Максим Максимович, проникнув наконец в свою квартиру, сидел на кухне, прислушиваясь к неутомимому человеку Гогоберидзе, вернувшемуся из ЖЭКа и теперь вставляющему новый замок в дверь квартиры номер 2. Однако мысли пенсионера были заняты другим: Голландыч, старый друг, исчез куда-то, и исчез надолго. Уже три часа дня, а его все нет. Не случилось ли чего? И ведь что самое неприятное – пока слесарь не закончит, из дому не выйти.

Португальский перечитал записанные сегодня в Жалобу строки, чтобы хоть как-нибудь отвлечься от тревоги за друга, но это не помогло. Даже изящная концовка «… запретить навсегда законодательно замки этого и подобного типов, равно как и способствующее сквознякам устройство окон и форточек» не обрадовала пенсионера. Он вышел в коридор и предложил Гамлету Вахтанговичу чаю (тот ответил: «Через минутку дело сделаем, тогда чаю попьем, уважаемый!»), поглядел неизвестно зачем в зеркало, висящее в прихожей, и решил: «Эх, делать нечего. Звоню в милицию».

Получив через полчаса из десятого отделения телефонную ориентировку на потерянного гражданина Голландского, лейтенант Савва Кукушкин выглянул из окна, выходящего прямо на улицу Толстого. За окном он с удивлением обнаружил гражданина, полностью соответствующего данным десятого отделения: в майке, пижамных штанах и с биноклем на груди. Гражданин стоял под окном и тяжело дышал. Лейтенант отложил в сторону журнал «Крокодил» и недоеденное литое антоновское яблоко, встал из-за стола и отворил окно. Гражданин Голландский отпрянул от представителя власти и заторопился куда-то прочь, из окна было видно, что он совершенно лишен обуви. Савва тут же догадался: порвались вьетнамки.

— Марат Маратович! Товарищ Голландский! – окликнул пропавшего пенсионера милиционер, — Порвались что ли вьетнамки?

Пенсионер-бухгалтер замер, не оборачиваясь, а лейтенант неспешно продолжил:

— Дрянь обувь, в смысле – для улицы, хоть и братская страна, конечно. Да вы не беспокойтесь, мы сейчас мотоцикл раскочегарим и вас доставим в лучшем виде. На Брынский проспект. Дом пятнадцать, квартира два, — уточнил он, сверившись с ориентировкой.

52.

Вот мчится мотоцикл с коляской по улицам старого Брюквина.

Веселится молодой водитель: еще ярко светит солнце, по улицам ходят незнакомые пока девушки, бегут с рынка за собакой какие-то люди в халатах продавцов, набухают на каштанах колючие шары, из открытых окон пахнет вареньем, на спуске ветер свищет в лицо, громыхает трамвай, на мосту Раевского тянет тиной с реки, на улице матроса Коваля в универмаге «Левобережный» – школьная ярмарка, Брынский проспект ложится под колеса свежим пахучим асфальтом.

Но невесел пожилой ездок в коляске: он сердито вертится по сторонам, пытаясь кого-то разглядеть на брюквинских улицах, но не видит ничего интересного, он скорбно вздыхает, поднимая седые брови, он решительно отворачивается направо, когда из мотоцикла становится виден лодочный причал, он укоризненно смотрит в мутные воды Брюквы и погружается в свои печальные мысли, не замечая ни спешащих с ярмарки с родителями будущих первоклассников, поминутно останавливающихся потрогать новый ранец, ни нового асфальта на широком Брынском проспекте.

Сворачивает направо и останавливается наконец во дворе мотоцикл. Бравый лейтенант Савва Кукушкин на прощание отдает честь и трогает свою машину с места. Хмурый пенсионер Голландский, брезгливо глядя на свои босые, уставшие и покрытые грязью ноги, понуро бредет в первый подъезд. Он поднимается на первый этаж, звонит во вторую квартиру и, поклонившись на кухне слесарю Гогоберидзе, закончившему работу и теперь приступившему к чаю, обращается к другу своему, Максиму Максимовичу Португальскому:

— Опять сбежали, дьяволы. Все. Конец моему терпению. Завтра с утра накроем их на крыше.

53.

Дверь единственного подъезда Замка с привидениями захлопнулась за спиной Юры Красицкого. На самом деле, эта дверь не умела захлопываться, потому что пружина на ней была совсем старая, разболтанная. Но Юре показалось, что дверь именно захлопнулась.

Подъезд, высокий, мрачный и узкий, как ущелье, был освещен единственной тусклой лампочкой, сквозь паутину желтеющей где-то под потолком. Лестница спиралью вела наверх, туда и направился шпион. Юра слышал, как он остановился за поворотом лестницы, между первым и вторым этажами. Медлить было нельзя, и Красицкий, стараясь выглядеть как можно естественнее, двинулся следом.

«А если он спросит: ты что тут делаешь? – думал Юра. – Я тогда скажу: тут мой друг живет. В пятой квартире. Он спросит: а как друга зовут? Ну, скажу, Саша. И сразу наверх. Если он погонится – позвоню в пятую квартиру. Это какой этаж? Второй или третий? На первом две квартиры, а на втором, наверное, три. А если он за мной пойдет? Кто-нибудь откроет, попрошу войти. Он испугается и убежит. А если там нет никого дома? Тогда скажу: Сашка, наверное, на стадион пошел, планер запускать. И пойду себе. А если что, закричу все-таки. Петрушкина с улицы услышит», — продолжал соображать по инерции Юра, уже пройдя мимо шпиона, ловко сделавшего вид, будто он не обращает на мальчика ни малейшего внимания и деловито засовывающего какой-то конверт в почтовый ящик двенадцатой квартиры, который висел, как и прочие почтовые ящики, на стене между первым и вторым этажами Замка с привидениями.

Закончив свою преступную деятельность, Борода мельком взглянул на Юру, замершего на повороте лестницы, сказал сам себе: «Ну, на сегодня – все. С графом разобрались» и вышел из подъезда. На улице он вновь надел свои темные шпионские очки, полистал шпионский блокнотик, сделал там какие-то шпионские пометки и направился к городскому парку.

Таня Петрушкина шла следом, она тоже прошла через парк, затем свернула за таинственным незнакомцем налево, вместе с ним дождалась на остановке третьего трамвая и проследовала прямо до дома, отстав нарочно немного от подозреваемого, чтобы не садиться с ним вместе в лифт.

54.

Инженер Константин Михайлович Сперанский, мужчина сорока лет, холостой, без вредных привычек сотрудник Брюквинского вагоноремонтного завода, имеющий даже изобретения и патенты, сидел у себя на кухне в черном халате из искусственного шелка и рассматривал, пользуясь последними днями отпуска и лета, огурец маринованный производства Нежинского консервного завода. Огурец инженер Сперанский извлек из банки рукой. Он, огурец, был последний в банке, пупырчатый, некрупный, крепкий на ощупь и обещал неизъяснимое наслаждение. Почти больше всего на свете любил Константин Михайлович маринованные огурцы. Особенно ценил нежинские – за их крепкость и пупырчатость.

В окно кухни дотягивались еще редкие солнечные лучи: хоть и на пятом этаже квартира, а все же почти в овраге. Полжизни прожил Константин Михайлович в этом доме, но привыкнуть к такому расположению своего жилища так и не сумел. Он печально вздохнул и нацелился уже укусить огурец, когда завыла сирена оповещения о вторжении.

Этого звука давно уже ждал инженер. Он аккуратно положил огурец назад в банку, где тот немедленно опустился на дно, зарывшись в заросли укропа и прочий донный сор и как бы надеясь спрятаться от взгляда Сперанского, который, на время забыв об огурце, выключил в коридоре сирену оповещения и вышел из квартиры на лестничную клетку.

Когда Сперанский еще не был инженером и сотрудником вагоноремонтного завода, когда не имел он ни патентов, ни изобретений, когда назывался еще он просто Костиком, уже тогда больше всего на свете – даже больше огурцов маринованных — полюбил он читать газету «Пионерская правда». По не вполне понятным причинам его родители решительно отказывались от подписки на эту замечательную газету, как и от других газет, кроме, разумеется, «Вечернего Брюквина». Это казалось Костику чудовищной несправедливостью: все дети вокруг были подписчиками «Пионерской правды», и один он вынужден был обходиться районной библиотекой и номерами, вывешенными в школьном вестибюле.

Кто знает, может быть, если бы в детстве Константин Михайлович не остался без любимой газеты, он бы впоследствии утратил к ней интерес. Но вышло иначе: как только студент Сперанский получил свою первую стипендию в институте, он тут же оформил подписку на «Пионерскую правду» и каждый год возобновлял ее с тех пор аккуратно вот уже без малого тридцать лет. Рядом со взрослым миром, в котором жил студент, а потом молодой специалист, инженер и автор патентов и изобретений, перед ним постоянно открывался другой. В первом мире надо было зубрить сопромат, проходить практику, стоять в очереди за зарплатой, отчитываться перед начальством, платить за квартиру и телефон. Во втором пели веселыми петухами горны, нежно звенели барабаны, колыхались кумачовые знамена, тут собирали макулатуру и металлолом, не составляя никаких актов сдачи и приемки, тут пахло горьким дымом костра и печеной картошкой.

Окончательно погрузившись в мир пионерского детства к тридцати пяти годам, Сперанский неожиданного для самого себя стал писать в «Пионерскую правду» письма. Подписываясь разными именами, он сочинял рассказы о жизни школьников, стихи, смешные сценки и очерки. Четырежды газета опубликовала его сочинения – рассказ «Зарница в лесу» (подписанный «Сережа Николаев, 6 класс»), юмореску «Прогульщики и лось» («Игорь Ветлугин, 5-й Б»), а также два очерка за подписью семиклассника Тимура Советова – «Макулатура» и «Разговор с инженером». И надо же было такому случиться, что в начале июня, когда Сперанский с нетерпением ожидал публикации очередного произведения так хорошо зарекомендовавшего себя Тимура, газета перестала появляться в его черном почтовом ящике, украшенном цифрой «12».

Константин Михайлович сходил на почту; но служащие клялись и божились, что они тут ни при чем, газета, как и вся прочая корреспонденция, исправно доставляется на улицу Толстого. «Так что, — заключили почтовые служащие, — пусть сынок ваш или дочка уж сами проверят, не воруют ли из ящика газету их сверстники». Но ни сына, ни дочери у инженера, как мы знаем, не было, поэтому он вынужден был взять на себя охрану своей корреспонденции. Конечно, он мог договориться, чтобы «Пионерскую правду» оставляли на почте, но ему, уже свыкшемуся с ролью юного следопыта, хотелось разоблачить злоумышленников. Однако из этого ничего не получилось: даже о долгожданной публикации своего очерка «Песня позвала в поход» он узнал стороной, увидав случайно или почти случайно 15 июля газету на фанерном щите в скверике на улице Кольцова. Он, конечно, тут же приобрел этот номер в киоске, но обида инженера на неведомого похитителя была так велика, что он решился преследовать супостата до конца.

В начале августа Сперанский ушел в очередной отпуск. Весь июль он был рассеян, что-то постороннее чертил на бумаге и невпопад отвечал на вопросы сослуживцев. Половину августа инженер посвятил воплощению нового изобретения: из приобретенных по магазинам и у частных лиц деталей он сооружал свой уникальный прибор «Почтовый антивор», принцип действия которого, как значилось в техническом описании, составленном дотошным Константином Михайловичем, состоял в «гидравлическом мягком, но надежном захватывании пальцев руки при одновременном включении электрической сирены оповещения в квартире». Прибор крепился к внутренней стороне почтового ящика, «предотвращая, — как говорилось в описании — проникновение в его рабочую щель пальцев».

И вот наконец во вторник, 27 августа, сирена взвыла. Это означало, что злодейские пальцы, проникшие в рабочую щель почтового ящика, наконец-то мягко, но надежно захвачены. Вторничный выпуск «Пионерской правды» спасен, он обретет своего законного хозяина. Справедливость восторжествует.

Инженер Сперанский, гордый триумфом своей конструкторской мысли, воскликнул: «Он попался!» и кубарем скатился по лестнице.

55.

В этот самый момент Наташа Семенова сообщила растениям о своих новых подозрениях. Обезьянье дерево затрепетало, пораженное догадкой Наташи. Кактусы нахмурились, возмущаясь наглостью шпиона. Герань легкомысленно кивала головой, думая о чем-то постороннем. Журчала вода, струясь из синей пластмассовой лейки. Рассказывая растениям о сегодняшнем открытии, Наташа все больше убеждалась в собственной правоте.

Стасик Левченко, накормленный уже румяным жареным картофелем и бледными вареными сосисками, беседовал в это время у себя дома по телефону с Таней Петрушкиной. Таня рассказывала, как преследовала она шпиона до самого дома. За стеной у Тани стучала пишущая шпионская машинка – даже на правом берегу, повторенный черной раковиной эбонитового телефона, этот стук отдавался в Стасиковом красном чутком ухе.

В тот же самый момент маленький человек Николай Матвеевич Гузь с печальным выражением на аккуратном лице вылезал из дальнего входа в Бабаевы пещеры, стараясь не поскользнуться на жирной желтой глине. Затем он прошел мимо сматывающего удочки доктора Н.Н. Кащеева, который еще обязательно появится в нашей истории, мимо лодочного причала и, помахивая туда-сюда подозрительным металлическим предметом в кожаном футляре, стал ждать третьего трамвая на остановке.

56.

Конверт из плотной белой бумаги без обратного адреса, был хорошо виден сквозь дырочки почтового ящика с номером «12». Юра Красицкий уже битых полчаса то выходил из подъезда на улицу Толстого, то возвращался назад. Он пребывал в задумчивости, хотя обстоятельства требовали быстрых действий.

Юра хорошо знал, что чужих писем читать нельзя, тем более нельзя выковыривать их из чужих ящиков. Но от этого письма зависело разоблачение шпиона, и Юра Красицкий в конце концов решился и отбросил бесплодные колебания. Оглянувшись, он встал на цыпочки и запустил ладонь в верхнюю щель ящика, стараясь захватить конверт. Он и захватил уже, но тут вдруг в ящике что-то загудело, и какая-то пружина, довольно мягко, но весьма надежно прижала Юрину руку к дверце. Мальчик, замерев на цыпочках перед ящиком, даже не успел испугаться, как сверху раздалось: «Он попался!» и тут же загрохотали по лестнице чьи-то ноги.

«Это провал», — подумал Юра словами из какого-то фильма. И улыбнулся, потому что самое страшное, как известно, надо встречать улыбкой — от этого оно становится уже не самым страшным.

Сверху по лестнице спускался человек в черном шелковом халате. Точнее, это был силуэт: лица человека не было видно в сумерках Замка — свет из окна еле проникал в подъезд, а лампочка под потолком светила тускло. Страшный человек в халате, пособник, а может быть и начальник бородатого шпиона, коварно заманивший Юру в свою ловушку, нарочно замедлил ход перед последним поворотом лестницы, чтобы успеть обдумать, что теперь делать. Константин Михайлович Сперанский давно уже предвкушал свое торжество и репетировал речь перед похитителем «Пионерской правды», но и похититель, и обстоятельства его поимки виделись инженеру совершенно иными. Он воображал себе толпу жильцов, выбежавших на вой сирены оповещения изо всех квартир и теперь укоризненно качающих головами и одобрительно спрашивающих, кто автор этого замечательного изобретения, с презрением взирающих на вспотевшего вихрастого хулигана с выражением ужаса на глупом лице. А тут – темнота пустого подъезда, скрип неплотно прикрытой двери и замерший на цыпочках мальчик в очках, непонятно чему улыбающийся.

Инженер остановился на четыре ступеньки выше своего почтового ящика и тоже улыбнулся на всякий случай. Разглядев эту зловещую улыбку, Юра внутренне похолодел, но назло черному человеку улыбнулся еще шире. «Вот нахал!» — попытался подзадорить себя Сперанский, но автоматически тоже улыбнулся в ответ еще лучезарнее. Так бы они и улыбались друг другу, наверное, все шире и шире, пока их не обнаружила бы изумленная соседка Клара Борисовна Минич из девятой квартиры, как раз в этот момент возвращающаяся с рынка и переходящая улицу Чернышевского. Несомненно, она бы стала посредником в выяснении недоразумения, помогла бы Юре и Константину Михайловичу распутать этот клубок странных обстоятельств, достала бы из своего ящика заветную газету, а затем, посмеявшись над происшествием вместе с его участниками и заинтересовавшись изобретением талантливого инженера, поднялась бы на пятый этаж, зашла бы в гости к Сперанскому, обнаружила бы, что, как и она сама, постоянный подписчик и тайный автор «Пионерской правды» души не чает в нежинских маринованных огурцах. Константин Михайлович рыцарски предложил бы даме последний, выковыряв его из банки на этот раз не пальцами, а, как положено интеллигентному человеку, вилочкой. Клара Борисовна извлекла бы тогда из сумки приобретенную только что в «Бакалее» возле рынка целую банку огурцов нежинского производства – отменно пупырчатых и крепких. Они бы еще раз посмеялись над тем, что уже три месяца новая подслеповатая почтальонша по ошибке бросала «Пионерскую правду» в ее, Кларин ящик. «Надо же, — сказала бы Клара, — эта наклейка с заголовком газеты, ведь она осталась на ящике с моего детства, а почти совсем не выцвела. И знаете – я снова стала читать теперь «Пионерскую правду», увлеклась как-то». – «А вы читали там материалы Тимура Советова?», — спросил бы, набравшись смелости, Константин Михайлович. «Конечно!», ответила бы Клара Борисовна, и через три месяца они бы поженились и жили бы долго и счастливо. Но вышло все иначе.

Наверху загрохотал замок, кто-то опять бодро и вприпрыжку спускался по лестнице. Показавшись из-за ее поворота, непонятно как оказавшийся в Замке с привидениями житель дома номер 15 по Брынскому проспекту Сергей Сергеевич, казалось, нисколько не обескураженный увиденным, быстро разобрался в ситуации и вежливо обратился к Константину Михайловичу Сперанскому:

— Пожалуйста, освободите эту руку. Мальчик не воровал. Вот: недоразумение, — и Сергей Сергеевич указал рукой на почтовый ящик с полустершейся цифрой «5» и наклеенным сверху чуть наискось вырезанным из газеты заголовком «Пионерской правды».

Все вдруг сообразив и разглядев в прорезях чужого ящика свежий номер любимой газеты, Сперанский ощутил страшный стыд. Недолго повозившись с «Почтовым антивором», он сорвал проклятую наклейку с этого чужого ящика (изобретатель хорошо помнил — в подъезде ни у кого нет детей-пионеров), освободил слегка занемевшую руку Юры Красицкого из мягких, но надежных объятий прибора, сунул в карман какой-то обнаружившийся в его почте конверт и с поспешностью, странной в человеке, одетом в черный шелковый халат, ретировался, бормоча что-то среднее между «спасибо», «пожалуйста» и «до свидания».

Сергей же Сергеевич, без приключений дойдя с Юрой, временно совершенно забывшим о своей детективной деятельности, до двери подъезда, вышел на улицу и сказал:

— Люди должны помогать друг другу.

После этого добрый сосед, помахав на прощание Юре рукой, решительно свернул налево, скрылся за поворотом, и пошел куда-то дальше по улице Толстого, наверх, навстречу семенящей с авоськой миниатюрной брюнетке — Кларе Борисовне Минич, которой теперь было суждено лишь через полгода познакомиться с Константином Михайловичем Сперанским, полюбить его, выйти за инженера замуж и жить с ним долго и счастливо.

57.

В семь часов вечера в Штабе собрались все. Стасик, конечно, опоздал, но не сильно: всего на десять минут. Наташа Семенова пришла с таинственным видом. Юра Красицкий – сосредоточенный и решительный. Таня Петрушкина – в новом зеленом платье.

В общей тетрадке с голубой обложкой появилась новая запись:

«Подозрительный: неизвестный мужчина с бородой из 107-й кв. (по списку жильцов – «Макаркин М.», но он куда-то исчез).

Расследовали: Красицкий, Семенова, Петрушкина, Левченко.

Факты: ходит по улицам, бросает письма в ящики разных квартир. Выглядит подозрительно: носит черные очки и бороду. Очевидно, налаживает связь.

Итог расследования: подозрительный, но до конца не разоблачен.

Вывод: продолжать подозревать. Пока не следить».

Вокруг последнего пункта, впрочем, разгорелась дискуссия. В то время, как Юра уверял, что и за лилипутом тоже временно надо перестать наблюдать, исправив предыдущую запись, Стасик и Таня настаивали на том, что накопившихся фактов достаточно, чтобы сосредоточить внимание на лилипуте и Бороде. Завтра можно, например, разделиться на пары и опять проследить за ними.

— Во-первых, — ответил Юра, — в пещеры я вас не отпущу. И сам больше не пойду. Во-вторых, ты же сам говорил, Стас: их может быть несколько. Соберем все доказательства и будем решать. И, в-третьих… у меня, по-честному, с самого начала был другой. То есть, я подозревал его, но хотел ваши выводы сначала проверить. Хотя доказательства у меня были, косвенные. Хотите, расскажу?

Стасик и Таня тут же согласились. Наташа продолжала хранить таинственный вид. А Юра приступил к изложению своих догадок:

— В общем, я еще в первый день подумал на старика с нашего первого этажа. С усами такой, бодренький. Он с какой-то тетрадью ходит все время, я замечал. Нормальный человек станет с тетрадью ходить? Значит, следит, высматривает что-то. Он пенсионер, нигде не работает, время у него есть. Я сам видел, как он возле стройки терся. Нормальный человек станет возле стройки крутиться?

Оповцы, которые постоянно крутились возле строек, тем не менее, согласно закивали головами.

— А тут еще к нему второй старик недавно приехал. Рыбак. Ха-ха, рыбак. Я, как его удочки вспомнил тогда, сразу и понял: это антенны. Как в том фильме – антенны в виде удочек. Наш, с усами, собирает информацию, а второй приехал ее в центр передавать. И я в понедельник, когда из дома выходил, нашел еще доказательство. Только я его сейчас не могу показать, я завтра с утра принесу.

— А и не надо, кстати, — торопливо заговорила молчавшая до тех пор Наташа Семенова, — он же сам мне сегодня все рассказал. В подъезде, я к Юрке ходила, а он выскочил. Они оба шпионы. С усами – португальский, а тот я не помню, какой. Что ли бельгийский. И я даже знаю, что их интересует. СОМ, вот что. Только вы не говорите больше ничего: у них техника для подглядывания и звуковые шпионские аппараты. Они за Штабом следят.

— Точно, — встрепенулся Стасик Левченко, — ты помнишь, Тань? Я думал, это псих ненормальный, а он вот чего?

— Да, — подтвердила Таня, — Они вчера нас у петрушкинского подъезда поймали. Какую-то лягушку хотели, кузнечиков. И тоже про СОМ упоминали. Еще про ящик какой-то. Потом дождь пошел, и мы…

— Все, — быстро сказал, поправляя очки, Юра, — тихо, больше ни слова. Быстро расходимся. Завтра встречаемся в запасном штабе в девять утра. Семенова, предупреждаю, я тебе позвоню и трубку не положу, пока ты не ответишь. Стас… сам знаешь.

Опасно шаталась лестница под ногами встревоженных оповцев. Какие-то недобрые тени мерещились им за кустами крыжовника. На погруженные в коварную темноту окна второй квартиры друзья старались даже не смотреть.

СОМ – это не шутки. СОМ – это Система Орбитального Маневрирования, совершенно секретное космическое предприятие всесоюзного значения, о точном расположении которого (на территории вагоноремонтного завода, третий поворот налево по бетонке, дальше – через пропускной пункт и за колючую проволоку по просеке соснового леса) знал каждый брюквинец в возрасте от семи до девяноста восьми лет.

58.

Желтая бабушка с третьего этажа, глядя на наших героев, только головой покачала.

После второго-то удара она из дому не выходит, даже пенсию ей носит почтальон. А так – правнучка Вера с мужем ухаживают аккуратно, хорошие, заботливые, образованные люди, дай им Бог здоровья. Ну, положим, скучновато дома – зрение читать не позволяет, а по радио в последнее время одна какая-то ерунда, не поймешь даже, о чем. И музыка эта новая – трям-брям. Джаз или как там? Ну ее вообще. Вот и сидит она у окна все время, да что еще делать в девяносто восемь-то лет? Впрочем, может и хорошо, что вблизи ничего не видать. По крайней мере, в зеркале различимы только общие очертания былой красоты. Это большой плюс, улыбается она про себя. А из окна, в общем, все видно: и то, что там есть, и то, что было, и то, что только может быть. Деталей не разобрать, но дальнее зрение еще имеется.

Мария Тимофеевна так много в жизни видала, что ей иногда даже думалось: все уже видела, все знает наперед. Потом она, конечно, сама себя корила: нельзя так, нехорошо. Сколько раз уж бывало: кажется, как в тех стихах, «только повторенья грядущее сулит», а потом глядишь – сюрприз с неожиданностью. Все слегка расплывается, путается перед Марьей Тимофеевной. Что там за мальчик рыжий идет со двора? Это не кондитера ли Лопатина сын? Ах, нет, тот был на прежней квартире, когда еще Мартин Людвигович был жив. Кондитера тоже хорошо помнит Мария Тимофеевна, жовиальный такой мужчина, вечно ей подмигивал, ловко перевязывая бонбоньерку крест-накрест ленточкой. А это — другой мальчик, вспоминает Мария Тимофеевна, Левченко его фамилия. Они были соседями потом… в каком году это было? Давно, она была тогда за Николаем Михайловичем. Да-да, за Николаем Михайловичем, царство ему небесное. И жили они в Преображенском переулке. Потом уже он стал Чеховским. Это Иван Петрович Белкин переименовал, книжная голова. Бедный добрый Ванечка, жаль его до слез — пропал тогда же, когда Николай Михайлович сгинул. Но значит, размышляет Мария Тимофеевна, это другой мальчик? Тот Левченко, помнится, вырос уже и даже женился на какой-то певичке. Ну, может родня. Или просто похож.

Нет, она в здравом уме. И помнит даже, который теперь год. 1974, пожалуйста. Это просто все слегка путается, чуть расплывается, слишком подолгу она сидит каждый день у окна. Но как оторваться: в квартире темно, а там, за окном, то зеленое, то желтое, то белое, то снова зеленое! Сплошной сюрприз с неожиданностью!

И снова качает головой и глядит из окна старейшая жительница Брюквина Мария Тимофеевна Перевозчикова, в первом замужестве Миллер, урожденная Осьмирогова, любимая младшая сестра знаменитого культурного купца.

Деталей, конечно, не разобрать, только общие очертания, но дальнее зрение у Марии Тимофеевны еще есть.

59.

28 августа. Среда. Утро. Переменная облачность. Ветер слабый. По радио передают песню композитора Тухманова. Из нескольких окон пятнадцатого дома по Брынскому проспекту несется голос певца из ансамбля «Веселые ребята», исполняющего сочиненные поэтом Харитоновым поразительные в своей немудрености слова: «Ты не можешь не заметить: соловьи живут на свете и простые сизари»…

Стасик Левченко, назло Юре Красицкому опять приехал на десять минут раньше и теперь неосторожно стоит у трансформаторной будки. Из окна второй квартиры за ним, не отрываясь, следят в бинокль пенсионеры Португальский и Голландский.

«Как прекрасен этот мир, посмотри!» — выводит солист проникновенные слова поэта Харитонова. Стасик ковыряет пальцем в стене будки кирпич, озирается по сторонам, вздыхает и нервно позевывает.

В это время Наташа Семенова, уже умывшись и одевшись, сосредоточенно и осторожно доедает в прихожей квартиры номер 13 в доме тоже тринадцатом по Брынскому проспекту толстую мягкую сизую сливу. Она размышляет о сложностях поимки шпиона из пятнадцатого дома и поражается совпадению своих подозрений с Юриной интуицией.

«Как прекрасен этот мир!» — ласково завывает голос в радиоточке, всегда работающей на кухне в сто шестой квартире пятнадцатого дома у Петрушкиных. Анастасия Мироновна только что накормила Таню яйцом всмятку и бутербродом с сыром. Таня, обуваясь в прихожей, вспоминает свой сегодняшний менделеевский сон. Конечно, там были оба страшных старика, они явились с бронированной лягушкой и армией кузнечиков в камуфляжной форме. А Стасик в конце концов пришел и ее спас.

«Ты взглянула — и минуты остановлены, как будто, — уверяет сладкий голос, разносящийся по всему Брынскому проспекту, звенящий над Заречьем, летящий в зенит над летним еще, теплым после сна Брюквиным, — Как росинки их бери». Но пронзительных слов поэта Харитонова не слышно в подвале пятнадцатого дома. Там, в пахнущей картофелем, влажной известкой и дегтем прохладной тишине перед деревянной дверью с надписью «36» стоит Юра Красицкий. Он ключом запирает на висячий замок дверь, нагибается и, наклонившись слегка под тяжестью набок, аккуратно несет большой деревянный ящик по узенькому подвальному коридору, освещенному полуживыми лампочками в сетчатых намордниках, а затем по лестнице, ведущей наверх, в подъезд.

«Как прекрасен этот мир!» — думает словами поэта Харитонова сидящая в ящике лягушка, впервые за последние два дня вдохнувшая свежего, неподвального воздуха. И кузнечики с ней совершенно согласны.

Юра, Наташа и Таня появляются во дворе одновременно. Запасной штаб – беседка в ремонтируемом детском садике номер 78, расположен совсем неподалеку, в трех минутах ходьбы от пятнадцатого дома. Однако дети успевают лишь поздороваться, когда из первого подъезда выныривают Марат Маратович и Максим Максимович. На лицах пенсионеров написано отчаянное, почти детское торжество, у Голландского, впрочем, омраченное заботой. В клещи, как хоккейные нападающие, берут бывшие детдомовцы растерявшихся друзей-оповцев.

«Мы попались!» — думают Юра, Наташа, Таня и Стасик.

Марат Маратович наклоняется над ящиком, аккуратно приподнимает его крышку, встревоженно вглядывается в содержимое. Забота покидает постепенно его широкое лицо. Он подмигивает другу и говорит неожиданно нежным голосом:

— Португалыч, гляди, лягушка-то разъелась на пионерских харчах. А у кузнечиков в семействе прибавление!

«Как прекрасен этот мир!» — слышит сквозь сон последние рулады бесконечной, как летние каникулы, песни композитора Тухманова восьмиклассница-третьегодница Леля и улыбается в ответ.

60.

— Шпионы! Мы с тобой, Маратушка, теперь агенты мирового империализма! Передовой отряд практически!.. По процентной разнарядке! – Максим Максимович все никак не мог остановиться, он мелко трясся от смеха, то тыча пальцем себе в грудь, то указывая на друга. – Это надо было до седьмого десятка дожить… Ты – голландский, а я – португальский. На космический объект с удочками нацелились. И мы тоже хороши, дураки старые. Как ты в пижаме-то по улице с биноклем бегал… А СОМ брюквинский… ох, мама дорогая, умру просто сейчас. И лягушку к делу пришили. Ящик со специально обученной лягушкой! Как он сказал? Дельфинов тренируют, может быть, и насекомых научили тоже… и этих… землеводных…

— Земноводных, — тихо поправил хозяина Юра.

— Да, — хохотал в ответ басом Марат Маратович, — и главное, я не понимаю, как они… как они эту публикацию пропустили?.. Это же по сути разглашение гостайны… доктором Н.Н. Кащеевым… на страницах центральной прессы… ой, держите меня семеро… А эти охотники на шпионов – ты на них погляди!..

Португальский действительно поглядел на оповцев и рассмеялся с новой силой. Уши рыжего Стасика пылали. Наклонившись, он внимательно изучал плитку, устилавшую пол кухни Максима Максимовича. Именно там находились в этот момент главные герои нашей истории, доставленные сюда для выяснения обстоятельств дела пенсионерами сразу после обнаружения заветного ящика.

Юра Красицкий виновато глядел прямо в глаза Голландскому, но снял очки и теперь механически протирал их рукавом клетчатой рубашки. Наташа Семенова, уже поставившая себя в воображении на место пенсионеров, потом вернувшаяся на свое место и поглядевшая, наконец, на все со стороны, долго удерживалась, но потом тоже прыснула.

— Ну, давайте чай пить, дорогие холмсы и примкнувшие к ним ватсоны, — язвительно, но добродушно предложил хозяин, — у нас, старых шпионов, и варенье имеется. Американское, отравленное чистым цианистым кальцием.

— Калием, — совсем беззвучно прошептал Юра.

— На парашюте сбросили, в порядке диверсионной деятельности. А ты, Голландыч, кстати, можешь еще сегодня на вечерний клев поспеть. Никуда не уйдет теперь твой космический сом, с такими-то антеннами!

— Я, братец, — неожиданно серьезно отвечал Марат Маратович, — знаешь, я передумал. Мне теперь вот они, — он указал на обитателей ящика, стоящего посреди кухни, — как родня, честное слово. А что сом? – рыба и все. Даже несъедобная. Я вот приеду в Арбатов и в общество террариумистов запишусь. Может быть, Славик с Кубы вернется, каких-нибудь редких ящерок привезет. Богомола заведу кавказского. Тебе, кстати, мальчик, большое пенсионерское спасибо, что голодом их не заморил. Это ж надо, — вновь развеселился и начал похохатывать Голландский, — по научным книжкам кормил. «Детскую энциклопедию»… он энциклопедию специально читал. Слышишь, Максимыч! Измельченные листья и мелких насекомых… каждый день… в подвале… утром и вечером… как в санатории… в Гаграх… водные процедуры… держите меня, семеро!

Одна Таня Петрушкина сохраняла в этот момент полное хладнокровие. Она, размешав аккуратно ложечкой в чае сахар, отложила затем ее на блюдце и обратилась к оповцам:

— Подождите. А как же остальные?

— Что, еще у кого-то червяков конфисковали, штирлицы? – весело осведомился хозяин.

— Нет, извините, — вежливо, но твердо возразила Таня, — там не червяки. Там другое дело. Вот вы послушайте сначала, а потом говорите.

И Таня Петрушкина, изредка прерываемая уточняющими замечаниями друзей, кратко, но исчерпывающе описала все: и загадочный визит в Бабаевы пещеры лилипута из пятьдесят шестой квартиры, и подозрительное поведение невесть откуда взявшегося соседа с черной бородой.

— Слушай, а знаешь, Маратыч, — и впрямь что-то нечисто, — поразмыслив, заметил Максим Максимович, довольно быстро перешедший от добродушного смеха к строгой бдительности. – Ребятки-то толковые, сообразительные. И не врут. Надо действительно присмотреться повнимательнее к этим кадрам.

Марат Маратович тоже задумался. С одной стороны, не пенсионерское это дело – ловить шпионов. С другой, как почти все бывшие бухгалтеры, Голландский был в душе следопытом. «К тому же такая международная обстановка», — не вполне отчетливо подумал он и предложил:

— А позвони-ка Равилю Нурудинычу, в плане посоветоваться.

Участковый Галлиулин, выслушав несколько путаный рассказ пенсионера Португальского, устало вздохнул. Отказать человеку, снабдившему его рецептом кизилового варенья, не было никакой возможности, и Галлиулин сказал в трубку:

— Конечно, проверим сигналы. Я сразу после работы подойду… Часикам к восьми. Нет, в форме буду. Ну, не совсем при исполнении. Но меры, в случае чего примем, например.

Участковый повесил трубку, посмотрел на симпатичный фотографический портрет вот уже десятый год разыскиваемого за злостное и систематическое уклонение от уплаты алиментов гражданина Сусленкова П.А. и грустно подумал: «Пятый случай уже за текущий квартал. Дались им всем эти шпионы».

61.

Мурка была серенькая кошка никакой породы, а Сережа – тоже кошка и тоже серенькая, той же породы. Мурку Гузь принес когда-то котенком со двора. Сережа же получила свое имя ошибочно в младенческом состоянии, и уже Сережей попала к Николаю Матвеевичу от знакомого циркового тромбониста Долматова, уезжавшего в дальние края и не решившегося взять с собой на чужбину котенка. Бывший участник труппы «Цирк лилипутов» и один из немногочисленных дрессировщиков этих капризных, красивых и коварных животных Сережин пол наметанным взглядом определил сразу, но переименовывать ее не стал: так она и коротала свой девический век с мужским именем.

Сережа отличалась бойкостью и гимнастическими талантами, Мурка же была животным более задумчивого и меланхолического склада. Зато она умела считать до одиннадцати и произносить простые слова.

В восемь часов одиннадцать минут вечера 28 августа 1974 года маленький человек Гузь, уже принявший душ после очередного визита в Бабаевы пещеры, у себя на кухне кормил Сережу и Мурку. Кормлению, как обычно, предшествовала беседа с элементами циркового представления.

— Мурка, — назидательно спросил Николай Матвеевич, — который час?

Мурка сглотнула и c удовольствием промяукала восемь раз.

— Ну, — промолвил маленький человек, — у тебя, матушка, часы отстают. Уже четверть скоро. Ну да ладно. Приятного аппетита, душа моя.

Он положил первой кошке на голубую тарелочку овсяную кашу, приправленную сливочным маслом и смешанную с рыбным паштетом «Волна». Эта загадочная «Волна» по наблюдениям Николая Матвеевича, была совершенно непригодна в пищу для людей, но пользовалась бешеной популярностью у Мурки, особенно в сочетании с овсянкой.

Мурка подошла к тарелочке, осторожно понюхала ужин, переступила лапами и аккуратно уселась рядом – ждать, пока еда остынет. Тем временем Сережа, терпеливо сидя на тяжелой и толстой спинке специально изготовленного на заказ для Гузя небольшого дубового стула, ожидала, что сегодня вечером сделает этот смешной человек, который каждый день кормит ее, показывая вдобавок смешные фокусы.

Николай Матвеевич не подвел: он сплел маленькие ручки перед собой кольцом и крикнул: «Ап!» Разумеется, на месте Сережи любая нормальная кошка тоже незамедлительно бы прыгнула со спинки стула прямо в это кольцо через полкухни, тем более, что следующим номером программы, как было прекрасно известно Сереже, явилось появление в розовом блюдце горячо любимой ею и нарезанной старательным Гузем мелкими кубиками «Докторской» колбасы.

Довольный успехами своих подопечных, Николай Матвеевич потрепал аккуратно приступившую уже к еде Мурку и яростно урчащую с набитым ртом Сережу и сказал сам себе:

— Ну-с, а теперь и мы себя побалуем.

Он открыл маленький холодильник «Морозко», нашарил в глубине на ощупь два яйца, встал на специальную скамеечку, поставил на газовую плиту сковородку, налил туда масла кукурузного рафинированного, зажег огонь и уже приготовился разбить первое яйцо о край сковороды, когда в дверь позвонили три раза.

— Здравствуйте пожалуйста, — недовольно пробормотал маленький человек, положив яйца на кухонный стол, слез со скамейки, выключил плиту, снял фартук, вытер руки от масла салфеточкой и направился в прихожую.

62.

Впереди шел, разумеется, участковый Галлиулин, как представитель власти, хотя и не совсем при исполнении. Он не успел перекусить после работы, и ему хотелось поскорее развязаться с этим делом, но воспоминание о рецепте кизилового варенья стучало в честное сердце Равиля Нурутдиновича.

По правую руку от него и чуть сзади следовали Наташа Семенова, Юра Красицкий и Марат Маратович Голландский. По левую, тоже сзади – Стасик Левченко, Таня Петрушкина и Максим Максимович Португальский. Оповцы уже ввели участкового в курс дела и, идя по двору, от первого подъезда ко второму, где проживали оба подозреваемых, хранили торжественное молчание.

Широким клином подошли ко второму подъезду, на входе перестроились в недлинную колонну, поднялись на первый этаж. Галлилуин позвонил официальным милицейским звонком – три раза.

Дверь приоткрылась, она была на цепочке, привинченной очень низко, чтобы хозяин доставал. Наташа обратила внимание, что на двери было два звонка, один – как у всех, а второй — тоже ниже, чем обычно, и задумалась. Он что, не один там, этот лилипут? Или к нему другие ходят? Может быть, у них тут целая секретная сеть шпионов-лилипутов? Наташе вдруг страшно захотелось, чтобы ее первоначальные подозрения оправдались.

Тем временем хозяин не проявлял особого гостеприимства. Он снизу вверх рассматривал некоторое время Галлиулина, не обращая внимания на остальных гостей, затем вздохнул, сказал: «Проходите, пожалуйста, раз пришли» и открыл дверь. «Наверное, понял, что разоблачен и сопротивление бесполезно», — смекнула Наташа.

— Ноги, — тихонько воскликнул в прихожей Николай Матвеевич, — вытирайте ноги, пожалуйста. Детям тапочки могу предложить всем, для коллег держу. А большие у меня только одни, увы.

Он покосился на пенсионеров, удовлетворился санитарным состоянием их обуви и подал тапки участковому. Послушно переобувшись, Равиль Нурутдинович почувствовал себя совершенно не в своей тарелке: гражданские оранжевые вязаные тапочки с пушистыми помпонами как бы совершенно свели на нет силу его милицейской формы, окончательно превратив визит из полуофициального в частный. Участковый молча прошел в комнату, за ним, так же безмолвно, проследовали оповцы и пенсионеры.

Указав пенсионерам на диван, детям – на невысокие табуретки, а представителю власти – на единственный взрослый стул, Николай Матвеевич некоторое время стоял посреди комнаты, ожидая от Галлиулина каких-то слов. Галлиулин еще раз посмотрел на свои тапочки, затем откашлялся и приготовился уже было задавать бессмысленные и глупые вопросы.

В это время в комнату вошли две совершенно одинаковые серые кошки. Одна из них неожиданно встала на задние лапы и прошлась по комнате, после чего, учуяв, очевидно, запах Роберта, сделала какой-то немыслимый пируэт и оказалась на коленях у Юры Красицкого. Здесь кошка свернулась калачиком и замурлыкала. Юра принялся чесать Сережу (это была именно она) за ухом. Тем временем Мурка выкинула еще более неожиданный номер: она подошла к Тане Петрушкиной, посмотрела ей прямо в глаза и отчетливо произнесла слово «мама».

Присутствующие онемели, Наташа задумалась о шпионских перспективах говорящих кошек, глупые вопросы застыли в горле у Галлиулина, но его выручил хозяин.

— Я и не стану отпираться! – вдруг воскликнул Николай Матвеевич. – Он подскочил к одному из своих высоких, до самого потолка, книжных шкафов, тянущихся вдоль двух стен единственной комнаты квартиры Гузя, с исключительной ловкостью взобрался по стремянке на самый верх и распахнул дверцу, скрывавшую четыре верхние полки.

Взорам присутствующих открылась коллекция Николая Матвеевича – разнообразные издания романа Дж. Свифта о приключениях судового доктора Гулливера. Тут были книги из библиотек всех тех мест, куда лилипутская судьба заносила Гузя: издания детские, адаптированные; полные, научные; на языках народов СССР; с иллюстрациями и без таковых.

— Что ж, я ждал, что вы придете. Вот, ровно сто сорок восемь экземпляров клеветнической книги Джонатана Свифта. – Мрачно сказал маленький человек. – Чуть больше дубликатов, они на антресолях хранятся. Из разных библиотек страны. Да, в том числе и детских. Но ребятишек вы зря привели. Изъяты мной, лично, в промежутке между 1958 и 1972 годами. Между прочим, штампов я не трогал, а на все книги имеются документы. Все возмещено. Вот папочка, потрудитесь полюбопытствовать.

Гузь ловко метнул папку с надписью «Дело №» прямо в руки Галлиулину и завершил свой монолог решительно:

— Так что не понимаю, чем обязан.

Маленький человек замер на вершине стремянки, мрачно оглядывая собравшихся сверху вниз.

«Лилипут, — подумал начитанный Галлиулин, глядя на тапки с помпонами, — собирает книжки про лилипутов. Это нормально». Чтобы отвлечься от нелепых тапок и занять себя чем-нибудь официальным, он раскрыл папку наугад и углубился в чтение украшенного совершенно неразборчивой лиловой печатью акта о списании книги Дж. Свифта из скотопригоньевской городской библиотеки имени Тургенева.

63.

В это время взгляд Наташи упал на третью стену комнаты, напротив окна. Она увидела висящий на специально вбитом здесь крючке знакомый кожаный футляр, в котором, как ей прекрасно было известно, лилипут хранил свое холодное, но очевидно смертельное оружие. Ну ладно, пусть антенну, — подумала Наташа. Пока Галлиулин, отчаявшись найти что-нибудь интересное в папке, вновь обратился к тапкам с помпонами, Наташа решила взять допрос в свои руки.

— А это, дяденька, что такое? – указывая на футляр, спросила она и попыталась сверлить лилипута глазами: она много раз читала, что именно так поступают сыщики в решительный момент. Но лилипут не сверлился. Он, не слезая со стремянки, равнодушно посмотрел на загадочный футляр и ответил:

— Это, девочка, щуп.

— Щуп? – переспросили остальные оповцы хором.

— Ну да. Обыкновенный щуп.

«Гузь, — подумал Галлиулин, снова отводя взгляд от помпонов, — хранит дома щуп. Это все-таки подозрительно».

— Разрешите поглядеть, товарищ? – неожиданно подал голос Максим Максимович с дивана. Гузь величественно кивнул. Португальский снял с крючка футляр, извлек из него шпионское орудие, попробовал его пальцем и воскликнул:

— Смотри-ка, Голландыч, и впрямь щуп. Отличный, кстати, щуп! Сталь прямо как золингеновская.

— А для чего вам, простите, товарищ, этот щуп? – вкрадчиво спросил Марат Маратович. Гузь вдруг смешался, покраснел и слез со стремянки. Он взял из рук пенсионера инструмент, аккуратно засунул его назад в футляр, приладил футляр на крючок и ответил:

— Ну как для чего? Щуп – чтобы щупать.

«Щуп, — подумал обескураженный собственным затянувшимся молчанием Галлиулин, снова вглядываясь в тапки, — чтобы щупать. Это логично».

— А что вы, товарищ, простите, щупаете? — еще более вкрадчиво осведомился Голландский. – Нам вот, приезжим, страшно интересно, что щупают щупом брюквинские товарищи в пещерах?

Шпион еще больше покраснел и отвечал в тон бывшему бухгалтеру:

— А это, между прочим, товарищ, мое сугубо личное дело, что мне щупать, чем и где.

«Вот, началось, сейчас милиционер скажет «Ваша карта бита, мистер Гузь или как вас там по-настоящему», а он тогда в окно выпрыгнет и убежит. Или разгрызет в воротнике ампулу с ядом?», — подумала Наташа Семенова. Но Галлиулин молчал, а Гузь не думал бежать и не грыз воротника своей клетчатой рубашки (кстати, точно такой же, как та, что была на Юре Красицком). Он посмотрел на Галлиулина сверху вниз и спросил:

— Так будут еще официальные вопросы? Или я могу, наконец, поужинать?

— Да не ерепеньтесь вы, пожалуйста, товарищ Гузь. Я тоже, например, хочу спросить: что вы делали позавчера в Бабаевых пещерах с утра? – решился наконец задать вопрос Галлиулин, оторвавшись от тапок и глядя Николаю Матвеевичу прямо в глаза.

Подумал и добавил, вновь взглянув мельком на помпоны:

— Это я даже не как представитель власти спрашиваю. Но как просто человек, например.

Николай Матвеевич Гузь оглядел собравшуюся компанию, поколебался немного, спустился со стремянки на пол и сказал тихо:

— Ладно. Если как человек… Но только, пожалуйста, вы не смейтесь, хорошо? И никому не говорите.

64.

Культурный купец Андрей Тимофеевич Осьмирогов прославился в брюквинских летописях не только градостроительством, любовью к каштанам и поимкой знаменитой щуки, мирно почивающей теперь в просторном зале городского музея. Главным делом жизни купца, его любимой страстью была любовь к книгам.

Одно из крупнейших частных книжных собраний России — Осьмироговская библиотека, начало которой купец положил еще в детстве, размещалась в специально выстроенном на Болотной (ныне – Радищевской) улице доме, глядевшем своими огромными итальянскими окнами на Купеческий сад. Здание это, к сожалению, не сохранилось, как и сама библиотека, которая почти бесследно исчезла вместе с домом в 1919 году, пять лет спустя после смерти купца-библиофила. Некоторые книги из общего, «публичного» фонда, бесплатный доступ к которому, как и прежде, согласно завещанию Андрея Тимофеевича, после его смерти имели все брюквинцы и гости города, попали в собрание городской библиотеки. Большая часть сгорела во время пожара, неизбежного в обстановке Гражданской войны, как сыпной тиф и расстрелы.

Обо всем этом кратко рассказал собравшимся в квартире номер пятьдесят шесть детям, пенсионерам и участковому Галлиулину маленький человек Николай Матвеевич Гузь. Но если в моем изложении эти сведения выглядят суховато и скучно, то рассказ Гузя был, напротив, исполнен энергии и поэзии, как будто он всю жизнь только и делал, что мечтал рассказать кому-нибудь об Осьмироговской библиотеке и много лет готовился к этой встрече. По мере рассказа Гузь воодушевился, румянец исчез с его лица, голос зазвенел (Наташа вспомнила страшную песню про вампира Кудеяра и подумала, что надо потом узнать, кто такой ужас сочинил). А Гузь тем временем извлек из ящика стола и продемонстрировал слушателям фотографию Осьмирогова, наклеенную на картонку, на обратной стороне которой специальными художественными буквами было напечатано: «Фотография И.М. Шнитке и Ко. Брюквин. Царская ул., д. 64. Во дворе направо. Негативы сохраняются».

Купец на фотографии оказался пожилым человеком, безо всякого картуза, без бороды лопатой и без толстых красных щек, но, напротив, бритым, в круглых очках и с благородными залысинами над высоким худощавым желтоватым лбом.

Николай Матвеевич, довольный произведенным на аудиторию эффектом, продолжал:

— Итак, бесследно исчезло основное собрание. Так называемый «публичный фонд». Потеря бесценная, скажете вы и не ошибетесь. Нет, не ошибетесь. Но что тогда можно сказать о коллекции редчайших книг, хранившейся в доме самого Осьмирогова!? Вы все знаете этот дом, но мало кому известно, что там таились сокровища. Да, друзья мои, — неожиданно для всех обратился к собравшимся Гузь, — я говорю это без преувеличения. В так называемом «малом фонде» было три инкунабулы… Это книги, напечатанные в Европе в пятнадцатом веке. Страшная редкость. Огромная иностранная коллекция – в Париже и Лондоне Осьмирогов держал специальных агентов. Книги с автографами Вольтера, Руссо. Письмо Дидро. А коллекция старых русских рукописных книг, в том числе – уникальных? А «Путешествие из Петербурга в Москву» с неизданными пометами Чаадаева? А все прижизненные издания Пушкина? А один из немногих сохранившихся экземпляров «Ганца Кюхельгартена» Гоголя? И все это исчезло, мы лишились настоящего сокровища. Но когда исчезло и куда? – спросил у ошеломленных слушателей маленький человек Николай Матвеевич Гузь и выдержал театральную паузу, в течение которой Галлиулин снял наконец с головы форменную фуражку, Португальский беззвучно прошептал: «Во дает», Голландский задумчиво покачал головой, а оповцы обо всем догадались, и им тут же стало стыдно.

— Неизвестно, — ответил сам себе Гузь. – В доме Осьмирогова пожара не было. В списках реквизированного имущества «малый фонд» не упоминается. Сотни книг и рукописей растворились, товарищ участковый, без улик и свидетельских показаний. Вот такое вот дело. Без срока, так сказать давности. Ну-с, а дальше начинается уже моя история. Я, надо сказать, родом из Градова, но с молодых ногтей поездил по стране. Я ведь бывший цирковой. Зверей вот дрессировал, — покосился он на Мурку, которая в подтверждение слов лилипута сказала «Ага!» и три раза кивнула головой, — ну и по другим линиям тоже работал на арене. Да… Так вот, однажды встретил я старичка в магазине «Букинист». Дело было в Чулимске, место неблизкое, сами знаете, там такие старики сохранились, нигде не встретите больше. Стою я, листаю приложение к «Ниве», а он рядышком пристроился, через плечо мое заглянул и говорит: «А ведь вы, молодой человек, мой стишок сейчас пролистнули и даже внимания не обратили». Разговорились мы с ним. Оказалось, действительно, печатался когда-то в разных журналах. Но меня другое заинтересовало. Этот старичок, Иван Игнатьевич, недолгое время служил в Брюквине у наследников Осьмирогова помощником хранителя «малого фонда».

Галлиулин, заинтригованный рассказом циркового артиста, сказал: «Научная прямо история выходит». Гузь же продолжил:

— А я к тому времени уже сильно и Осьмироговым, и Брюквиным интересовался. Были у меня свои причины. И вот что старичок мне поведал: летом 1917-го, за два года до пожара, между прочим, все собрание было упаковано в ящики и вывезено куда-то из дома. Сам Иван Игнатьевич при этом не присутствовал, но уверял, что спрятали библиотеку где-то недалеко, подводы вернулись совсем быстро. Я спросил его, конечно, куда же могли отвезти коллекцию? Он говорит: мы все так решили, что в Бабаевы пещеры. Ладно, вернулись мы из Чулимска, у себя в областной библиотеке я нашел литературу, почитал об этих пещерах. А когда были в Брюквине в шестьдесят шестом году, наведался еще к одному старичку, здешнему жителю. Георгий Данилович Кожин такой, умер уже, царствие небесное. Он у Осьмироговых в доме служил и все подтвердил. Действительно, вывезли на нескольких подводах ночью, чтоб лихие люди не заметили. И книги, и картины. Там еще картины были, я забыл сказать. Ну, в основном французы, ничего особенного. Вывезли, значит, и все спрятали в пещерах. У Осьмирогова в собрании был специальный брюквинский отдел, там имелся полный план пещер, им и воспользовались, чтобы найти подходящий по размеру тупик. Сложили весь «малый фонд», потом вход замуровали глиной. Там все – и картины, и книги, и бумаги. До сих пор сохранились наверняка. Там ведь условия для хранения практически идеальные – света нет, постоянная влажность. Но куда именно спрятали, Георгий Данилович не знал, всем распоряжался хранитель, Иван Чумаков. И план тоже остался у него.

65.

Все вздохнули. Мурка зачем-то сказала: «Друг!» и потерлась щекой об оранжевый тапок участкового, а Сережа спрыгнула с колен Юры Красицкого, перекувыркнувшись в полете, и сосредоточенно стала точить когти о специально для этого предназначенную якутскую циновку из конского волоса.

— Надо было искать план, он должен был остаться у Чумакова,– продолжил довольный произведенным на слушателей эффектом Гузь свой рассказ. – Но тот, как сказал мне Георгий Данилович, вскоре покинул Россию. Тут же такое творилось, господи… — маленький человек покосился почему-то на Галлиулина. — Сами понимаете, шансов найти его было немного. Георгий Данилович был уверен, что Чумаков обосновался в Париже. Ну вот, когда мы в шестьдесят девятом были там с цирком, я наугад возьми да и обратись в эту их горсправку. Всех Чумаковых парижских мне нашли – восемь человек. Денег, между прочим, не взяли, а адреса дали и телефоны. Ну, тут я сразу вспомнил, что мне Кожин рассказывал, он вообще болтливый был, любил вспоминать все в подробностях, а я на ус мотал. Вспомнил, что у Чумакова была новорожденная дочь Настенька. Георгий Данилович рассказывал — Чумаков ночью, когда фонд прятали, просил Кожина забежать к себе на квартиру. Успокоить жену, значит. Ну вот и Настеньку эту Кожин заодно упомянул. Тут я смотрю: третьим номером на листке прямо по-французски написано «Анастасие Чумаков». Вот я, как из горсправки вышел, такси взял и отправился на эту рю. Улицу, то есть. Даже бояться забыл. – Гузь опять покосился на Галлиулина, но тот слушал, раскрыв рот.

— Открывает дама, по возрасту подходит. Седая такая, в очках. Я с порога к ней по-русски: «Анастасия Ивановна?» Она, оказалось. Родину, конечно, нашу совсем не помнит, говорит с акцентом, но на стене портреты – Пушкин, Толстой, Чехов. Вежливая женщина. Кофе сварила, о родителях рассказывала. Потом выслушала меня, и говорит: «С удовольствием, Николай, вам помогу — подождите тут немного». Ушла куда-то, потом вернулась: «Вот дневник отца, а вот тот план, что вы, верно, ищете. Желаю удачи». Я простился, вышел, и сразу карту развернул. Смотрю: план-то план, пещеры все, как на ладони. Да вот загвоздка – ровно одна восьмушка оторвана и никаких пометок на карте. Вот, — театральным жестом развернул маленький человек уже известную нам огромную карту, почти закрывшую его от взглядов слушателей, — это, разумеется, копия, оригинал у меня в столе. Здесь оторванный угол я оставил белым. Есть, как вы понимаете, две возможности: может быть, то место вообще не было нанесено на карту, но скорее всего, оно было на оторванной части. Тогда возникает вопрос: где эта утраченная часть? Возможно, что-нибудь рассказать могла бы младшая сестра Осьмирогова – Мария Миллер. Она как будто еще в начале двадцатых проживала в Брюквине, но потом ее следы теряются. И, конечно, ее уже давно нет в живых. Так что, дорогие друзья, — заключил свой рассказ Гузь, — вы понимаете, что щуп – наша последняя надежда. Где-то в стене должно быть тонкое место. И за этой стеной – сокровище. Наше с вами общее сокровище! И я найду его. Даже если мне придется три раза обойти эти чертовы Бабаевы пещеры.

Закончив на этой патетической ноте свою историю, Николай Матвеевич, снова смутился и сел на оставшуюся свободной табуретку. Галлиулин откашлялся и промолвил:

— Ну вот и разобрались. Спасибо, товарищ Гузь, за увлекательный рассказ.

А Юра Красицкий, которого уже давно интересовал один вопрос, волнуясь, спросил:

— Извините, вот вы про ящики сказали. Там рядом с местом, где этот клад… ну то есть, эта библиотека спрятана – там не могли остаться эти ящики?

— Да, — удивленно ответил Гузь, — даже наверняка остались, на них свечи крепили, у Чумакова в дневнике это упомянуто.

— Так мы же, — всплеснула слегка руками Наташа, — мы же были там, Юрка, да? Там, где летучие мыши еще. Мы тут недавно за вами шли по пещерам, — обратилась она к Николаю Матвеевичу, ловко обходя в своем рассказе подробности, — по своему делу, а потом, когда вы песню допели, мы там немножко потерялись в темноте и стали направо сворачивать. Но несколько раз свернули налево, наверное, тоже. И там была комнатка, а в ней какие-то ящики…

Но Гузь совершенно не расстроился и даже не стал расспрашивать о деле, по которому были в пещерах Наташа и Юра. Он только улыбнулся и сказал: «Лучше бы это я тогда в темноте потерялся. Но значит, я уже близко».

Все встали с мест, прощаясь и пожимая руку маленькому человеку. Вежливая Мурка, выгнув спину, произнесла: «Пока!»

Но Юру мучил еще один вопрос. Он не удержался и все-таки спросил:

— А почему вы просили не смеяться? Ничего же нет смешного.

Николай Матвеевич поглядел на остановившихся в дверях посетителей, потом вдруг решился и сказал отчаянным голосом:

— Ладно. По-честному — так по-честному. Никому никогда не рассказывал, а вам признаюсь. У меня есть особая причина, чтобы искать осьмироговскую коллекцию. Только правда – не смейтесь, пожалуйста.

66.

Он дошел до письменного стола и извлек оттуда очень старую тетрадь в черном кожаном переплете.

— Это, — сказал он, снова краснея, — уникальная вещь. Единственная сохранившаяся копия. Полное описание «малого осьмироговского фонда». Это я еще в Градове на чердаке нашел, маленький совсем был. В смысле – ребенок, — добавил он и еще больше покраснел. — Собственно, с этого и началось. И я думаю… я думаю, не мог же я совсем случайно тогда в Чулимске этого Ивана Игнатьевича встретить.

Гузь открыл тетрадь на странице, заложенной выцветшей от времени с наружного краю желтой лентой, и указал аккуратным пальцем на запись, сделанную старинным лиловым с завитушками почерком:

«98.росс.рукоп.XVIII

Рукопись, уникальный экземпляр, в каталогах императорских библиотек отсутствует.

Оригинал не выявлен.

Самодельная тетрадь в ½ листа. 125 листов. Бумага с водяными знаками «FAO 1796».

Удовлетворительной сохранности. S.l., s.a. <Тамбов (?), Конец XVIII – начало XIX в.>

Книга, именуемая Халдейский Ключ ко Вратам Премудрости, или Верный Друг Франк-Масона, Сочинение кавалера S.Z., трактующее пути, открытые Избранным, ко пременам Натуральных сущностей, заключающее тайны Каббалы, и секреты преображения Металлов, а также содержащее в себе верные способы обогащения в Игре, как и изменения посредством Магнетисма человеческого облика: как из Стариков творить Юношей, а из Карлов людей преизрядного росту, из особ Мужеского полу Женский и наоборот, а также привлекать сердца Прекрасных и подобное. Переведено с Французского дворянином Д.Я. К-ным, в Тамбове».

Несколько слов в этом описании, не вполне в целом понятном незваным гостям Николая Матвеевича Гузя, еще в далеком Градове обвела красным карандашиком детская рука будущего заслуженного дрессировщика кошек и эквилибриста. Их гости поняли.

И вы, конечно, догадались, что это были за слова.

67.

— Суеверия это какие-то, по-моему, — сказал уже в лифте, поднимающемся на девятый этаж, пенсионер Португальский. – Он что, правда что ли думает, что в этой книге есть лекарство от его… от его болезни?

— Не скажи, Максимыч, — возразил Марат Маратович, — в старые времена много такого знали… Вот у нас в Арбатове одна старушка была – травами лечила…

— Да не верит он в чудеса, — неожиданно вмешался в беседу друзей-детдомовцев Галлиулин, — он детскую надежду свою вспоминает. И очень эту библиотеку хочет найти. А если найдет, то он уже никакой не лилипут, например, будет.

Пораженные мудростью участкового, пенсионеры молчали до самой остановки лифта. Тем временем оповцы, поднимающиеся пешком, тоже обсуждали неожиданную развязку своего приключения:

— Я бы, — сказал Юра, — не стал в девчонку превращаться. Из мужеского в женский, то есть. А вот про магниты интересно.

— Я тоже бы не стала, — поддержала Красицкого Таня, — в смысле – «и наоборот».

«А я бы, — подумала про себя, Наташа Семенова, — на время бы превратилась, вот чтобы попробовать только. А потом обратно».

Рыжий Стасик Левченко тем временем, как ни странно, вздыхая, думал о своем соседе, пенсионере Петре Макаровиче Приставалове.

68.

В ответ на троекратный официальный звонок участкового Галлиулина в дверь квартиры номер 107 изнутри сквозь отчетливо разносившийся в тишине коридора стук пишущей машинки послышалось:

— Проходите, проходите — там не заперто.

«Сразу что ли уйти?» — устало подумал Галлиулин, но юркий Максим Максимович Португальский уже открывал дверь, следом устремился грузный отставной бухгалтер Голландский, а сзади участкового робко теснили дети, и он, в который раз уже вспоминая о кизиловом варенье, вошел в квартиру.

В коридоре на стенах висели какие-то иностранные плакаты с портретами певцов. Из туалета слышалось гортанное пение сломанного унитаза. По всей квартире горел свет, бородатый жилец явно не задумывался об экономии энергии. В комнате за неплотно прикрытой дверью по-прежнему, теперь уже совсем близко, стучала пишущая машинка. Покуда пришедшие, остановившись в коридоре, раздумывали над планом дальнейших действий, стук неожиданно прервался, послышались быстрые шаги, дверь, ведущая в комнату распахнулась, и оповцы увидели вчерашнего подозреваемого. Он был одет не по-домашнему нарядно, а черные очки снял и теперь предстал перед оповцами в обыкновенных, с толстыми линзами. Темные живые глаза Бороды немедленно остановились на Галлиулине. Он тут же подскочил к участковому и протянул ему руку:

— Очень приятно! – воскликнул молодой человек. – Здравствуйте! Я – Слава Копылов. Нашли? Ой, — обратил он наконец внимание на оповцев, — а вас я знаю. Вы, дети, вчера за мной ходили, да? Весь день. Шпионов ловите что ли? Мы у себя в Юрятине когда-то тоже ловили. И тоже не повезло. Добрый вечер! — шпион, неожиданно оказавшийся Славой Копыловым, потряс руки Португальскому и Голландскому и снова обратился к Галлиулину, – Так нашли вы ее?

— Документики у него спросите, — подсказал взявший дело в свои закаленные Жалобой руки Португальский растерявшемуся от быстроты непонятного Славы, уставшему и голодному Галлиулину, — и куда Макаркин М. подевался?

— Минька? – не дожидаясь официальных вопросов, ответил Слава Копылов Максиму Максимовичу. – Минька-то, как обычно, в экспедиции у нас на Урале. Камешки свои собирает в закрома родины. А документ — сейчас. Без документа мы никуда. Он тут где-то, в ящике.

Бородатый Слава залез в стоящий тут же в коридоре комод и завозился в верхнем отделении, приговаривая:

— Где он спрятался, родной? А, вот он, молоткастый. Читайте, товарищ, но не очень-то завидуйте. Зависть — яд для сердца, и все такое, — и Слава протянул свой довольно потрепанный темно-зеленый паспорт Португальскому, тут же передавшему документ участковому, который, повертев его немного в руках, вернул паспорт владельцу. – Да вы в комнату-то проходите, там у Миньки целый эскадрон стульев. И табун табуреток. Не разувайтесь, — замахал он руками на гостей, — у меня уборка по графику только завтра.

Прошли в большую комнату небольшой двухкомнатной квартиры. Орудие так, кажется, и не состоявшегося преступления – маленькая пишущая машинка «Эрика» стояла на низеньком столике, вокруг были раскиданы какие-то бумаги, дымился стакан с чаем. Галлиулин поклялся себе больше не думать никогда в жизни о кизиловом варенье и вздохнул.

— Ну, рассказывайте, — воскликнул Борода, опять обращаясь к Галлиулину, когда все расселись на разнокалиберных стульях, — нашли ее, да?

— Погодите, товарищ Копылов, — остановил Славу участковый, — вы объясните, кого?

— Ну Елену же, Лену же мою! – воскликнул нетерпеливый молодой человек. – Я же еще когда, как из Юрятина приехал, так сразу заявление написал. Самому Бодрищеву в руки отдал. С боем прорвался. Он обещал – все силы бросим, известим.

— Ах, Бодрищев обещал, — обескуражено, но все же несколько иронически заметил участковый. – Ну если Бодрищев, то конечно. Но только я не в курсе, извините. Наверное, у товарища генерала все же пока руки не дошли, например. Так что вы сами объясните, пожалуйста, какая Елена-Лена и при чем тут печатная машинка. А то вот, — Галлиулин не удержался и все-таки улыбнулся, — подрастающее поколение интересуется. И старшие товарищи тоже.

— Печатная машинка, — отвечал Слава Копылов милиционеру, — при том, что у меня почерк докторский. Я сам математик, а родители оба – медики. Генетика, продажная, гадит. Меня в школе чуть в четвертом классе на второй год не оставили. Не могу же я таким почерком писать, тем более, возможно, незнакомым людям. Вот и приходится на машинке. Но я, конечно, не под копирку шпарю, каждое письмо отдельно. Ну в общих-то чертах они повторяются, в смысле канвы. Но написаны по-разному… Да что я рассказываю, давайте я вам лучше последнее прочитаю. Только что закончил… Или вот, — смутившись, неожиданно предложил Слава, — пусть лучше эта девочка из соседней квартиры прочтет.

Все обратились в слух, как обыкновенно пишут в таких случаях в старых книгах, а бывший бородатый шпион, оказавшийся математиком Славой из Юрятина, взял лежащий на столе лист бумаги и передал его Тане Петрушкиной, которая, волнуясь по мере чтения все больше, прочитала вслух следующее:

69.

Уважаемые жители квартиры номер 56 дома номер 16 по улице, носящей имя выдающегося русского поэта-романтика Василия Жуковского!

Пожалуйста, дочитайте это письмо до конца. Даже если оно адресовано не вам, вы, возможно, узнаете ту девушку, к которой я обращаюсь, и сможете мне помочь. А если не сможете, то хотя бы посочувствуете. Спасибо большое за то время, что вы потратите на чтение моего письма, которое начинается прямо здесь и вот так:

«Прекрасная и любимая Елена!

Я – полный идиот. То есть, это, конечно, и раньше было известно всему прогрессивному человечеству, но теперь совершенно очевидно. Конечно, ты уже догадалась, что пишет тебе Слава Копылов, тот самый бородатый и близорукий математик и любитель современной поэзии, который этой зимой познакомился с тобой в Москве на Цветном бульваре, потом провожал тебя на метро, потом звонил по тридцать три раза на дню к тем барбосам-родственникам, у которых ты остановилась (они, может быть, на самом деле очень милые люди, но за что им такая благодать: видеть тебя каждый день?), потом встречался с тобой еще трижды (один раз – на выставке в Пушкинском музее, один раз – в кафе на улице Горького, и еще один, самый важный раз – когда полдня провожал тебя на брюквинский поезд). Ты, возможно, помнишь и то, что я говорил тебе на прощание, когда этот подлый поезд уже разводил пары и топал своими круглыми ногами, готовясь унести тебя, Елена, прочь. Если ты это помнишь (а ведь ты, конечно, помнишь, правда?), то за это время, наверное, ты не раз уже подумала, что Слава Копылов – трепло, мерзавец и пошлый провинциальный донжуан с дурацкой бородкой. Если так, то ты ошибалась (перечитай первое предложение этого абзаца).

Да, Слава — идиот, но не пошляк. Слава Копылов, если хочешь знать, простившись с тобой на вокзале, побежал прямехонько в дом Заблоцких. Там, в теплой дружественной обстановке, он надеялся найти хотя бы на время забвение своей временной, как он полагал (и продолжает полагать), утраты. И немножко выпил, конечно. Вообще-то обычно этот Слава, да будет тебе известно, почти не пьет спиртного – тем сильнее был эффект, произведенный демократическим кубинским ромом «Гавана Клуб» на его непривычный к градусу организм. И вот по дороге назад я (перейду опять к прямому рассказу) утратил свой портфель в метро. Кто-нибудь скажет: подумаешь, сумка! Что в ней было такого? Паспорт? Нет, паспорт лежал у меня во внутреннем кармане пиджака. Кошелек с обратным билетом? Обратный билет я оставил в гостинице, а в кошельке было, конечно, пять рублей и какое-то количество копеек, но не в них (и даже не в книге, которая также содержалась в портфеле, ты сама помнишь, что за книга это была, мы с тобой о ней говорили) было дело.

Записная книжка с твоим брюквинским адресом! Как только я, очнувшись на станции «Аэропорт» от короткого освежающего сна, не обнаружил рядом с собой верного серого портфеля, жизнь моя превратилась в ад. Елена, посуди сама: у меня не было теперь ни твоего адреса, ни телефона, ни даже твоей фамилии, которую ты на перроне вписала в эту несчастную записную и которую я, идиот (смотри первую фразу предпредыдущего абзаца), даже не прочитал! Ни фамилии, ни номера, ни адреса, ничего! Даже телефона твоих прекрасных московских родственников (беру барбосов обратно!) не осталось. Я не мог теперь, как обещал, написать тебе, сговориться о новой встрече, приехать в Брюквин и еще раз сказать то, что уже сказал на вокзале! Я был подобен, как говорил мой учитель Марк Борисович, слепой безногой блохе на внутренней поверхности тора.

Единственное что у меня было – воспоминание о твоем адресе. Хорошо, что ты продиктовала его мне отдельно, уже записав телефон в мою книжку. Хорошо еще и то, что я математик, и профессиональная память подсказала мне: ты живешь на улице имени какого-то писателя, в доме, номер которого представляет собой степень двойки, в квартире с двузначным номером и разностью между цифрами, равной единице. Дело было за малым. Как ты знаешь, в Брюквине постоянно проживает мой университетский приятель Минька Макаркин, но Миньке (человеку легкомысленному, как все геологи) я этого дела поручить не мог. Оставалось дождаться отпуска, сговориться с Минькой о крове, самому отправиться в Брюквин и обойти все квартиры по списку.

Признаюсь, Елена, сперва, ознакомившись со справочником «Улицы Брюквина», я впал в полное уныние. Мог ли я подумать, что в Брюквине так любят литературу?! «Краткая литературная энциклопедия», которую я положил рядом со справочником в библиотеке, составляя список в своем блокноте и заглядывая то в справочник, то в эту энциклопедию, утверждала: почти сто улиц, проспектов, бульваров, тупиков, проездов и переулков в вашем городе названы литературными именами. Затем, произведя необходимые подсчеты, я немного успокоился. К тому же, подумал я, если все время ходить по городу, то можно встретить Елену просто так, совершенно случайно, тут же узнать ее в толпе, несмотря на проклятую близорукость, подбежать, задыхаясь, и повторить еще раз то, что я уже сказал на вокзале и столько раз повторял в уме…

Пока не получилось, но у меня осталось еще немного дней от отпуска. Если ты читаешь это письмо, то немедленно садись на трамвай и приезжай на Брынский проспект. Там, в пятнадцатом доме, во втором подъезде, на девятом этаже будет открыта дверь минькиной квартиры номер сто семь. (Если ты приедешь вечером, то застанешь меня там. Если днем – то я скоро вернусь после очередной прогулки по вашему прекрасному городу.)

А если в этот раз у меня так и не получится тебя найти, я возьму отгулы за прошлый год и приеду в октябре (после сдачи отчета) еще на неделю.

Любящий тебя,

Слава Копылов, математик и идиот из Юрятина.

28 августа 1974 года. Брюквин, Брынский проспект».

70.

Раскрасневшаяся от волнения Таня Петрушкина закончила чтение. В комнате повисла тишина.

«Хороший молодой человек. И пишет как складно», — думал Португальский.

«Хороший молодой человек. Хотя бороды они все-таки зря носят», — думал Голландский.

«Хороший молодой человек. Но вот дверь незапертой держать в смысле профилактики преступности опасно», — думал участковый Галлиулин.

«Где же эта Елена?» — тревожилась Наташа Семенова.

«Сколько же ему квартир надо в Брюквине обойти?» — прикидывал Юра Красицкий.

А Стасик Левченко продолжал размышлять о пенсионере Приставалове, когда вдруг входная дверь отворилась и, быстро миновав коридор, в комнату вбежала худенькая рыжая коротко стриженая девушка в зеленом платье. Она всплеснула руками и воскликнула:

— Ну и кавардак у тебя!

Потом, подлетев к Копылову, взяла его бородатую голову в руки и помотала туда-сюда, приговаривая:

— Математик. Садовая головушка. Дом у меня двести сорок третий, квартира – тридцать первая, а улица – матроса Коваля вообще. Как же ты все так перепутал, Славка?

— Ленка! – страшным голосом завопил Слава, — Ленка! Ленка! Ну степень — тройки, ну разность – два. А матрос этот я не знаю, как у меня в писатели попал. Как-то сам по себе. Но ведь нашлась же! Ведь нашлась, — обратился он к гостям, замершим от удивления.

— Стас, а ты тут как? – спросила вдруг прекрасная Елена. – Мне же, — пояснила она Славе, — как раз тетя Тома письмо твое сегодня и вручила. Только я с практики сегодня вернулась, она и позвонила. Говорит: сразу узнала по описанию — красивая, в голове ветер и на улице с молодыми людьми знакомится.

— Между прочим, — неожиданно громко сказал Стасик Левченко, как будто совсем не удивленный внезапным появлением своей двоюродной сестры Лены Яворской, дочери тети Вали, — я же это письмо позавчера из ящика и забрал вечером, вместе с газетами. Улица Пушкинская, дом 64, квартира 76.

71.

Скоро, скоро пройдет двадцать восьмое августа 1974 года, среда. Скоро последняя неделя каникул растает, как полупрозрачный уже кубик рафинада в горячем стакане чая, и лето закончится, и потянутся серые дожди, и станет желтым старый тополь у трансформаторной будки, затем ночью повалит с неба веселый снег, укроет белой простыней двор дома номер пятнадцать по Брынскому проспекту. И выйдет с утра во двор бодрая дворничиха Козлова Настасья Филипповна, и присвистнет. Но мы с вами уже этого не увидим, потому что этим вечером наша история закончится.

Да уже и разошлись по своим делам некоторые ее герои: Голландский и Португальский повели ужинать немного посопротивляшегося из деликатности участкового Галлиулина, и теперь расположились они втроем на кухне второй квартиры, посмеиваясь, обсуждают последние события и пьют сладкий чай с кисленьким кизиловым вареньем.

Пора бы расходиться и детям: вечер уже опустился над Брюквиным. Но оповцы сидят в Штабе, грызут последние сушки. Молчат оповцы, переполненные по горло приключениями, погонями и знакомствами с замечательными людьми. Обдумывают, что записать напоследок в общую тетрадку в голубой обложке из 48 листов в крупную клетку, которая сейчас лежит передо мной на столе между сборником стихов поэта Тютчева и черной чашкой с белым профилем Гоголя.

Молчание нарушает наконец рыжий Стасик Левченко, с которого все, как мы помним, и началось:

— Он же глухой, — говорит Стасик.

— Что? – переспрашивает Юра.

— Приставалов, сосед наш, — поясняет Стасик. – Почти совсем глухой. Он на эти собрания ходит перед старухами пофорсить, а сам ничего не слышит. Ну, почти ничего. Вот и придумал про процент, чтобы было о чем разговаривать потом. Под конфеты.

— Ясно, — говорит Юра.

— И ничего не зря, — непонятно кому, но горячо возражает вдруг Таня Петрушкина. — Если бы Стасик не рассказал про шпионов, так мы бы ничего и не узнали. Надо все это описать. Все наши приключения. Вот и будет отчет.

Уже почти готова была согласиться с этим и Наташа Семенова, когда произошло странное событие, небывалое в истории Штаба и вообще нехарактерное для Брюквина. А именно: вдруг секретное место (представлявшее из себя, как помнят читатели, конструкцию из кирпичей на крыше трансформаторной будки) начало само по себе светиться загадочным голубоватым светом, затем кирпичи тоже сами собой раздвинулись, и свет вырвался наружу. Луч, протянувшийся вверх из какого-то маленького приборчика, тихо жужжащего в вечерней темноте, остановился, не распространяясь дальше. Из луча свилась фигура, она была совершенно как настоящая, но полупрозрачная на просвет. Фигура еще немного подергалась в воздухе, принимая более определенные очертания, и онемевшие оповцы узнали в странном световом призраке Сергея Сергеевича, жильца пятнадцатого дома по Брынскому проспекту.

72.

Жужжание наконец умолкло. Из загадочного прибора, непонятно откуда взявшегося в секретном месте, донесся голос Сергея Сергеевича:

— Здравствуйте, уважаемые дети, я попался!

Как вы уже знаете – я шпион. И вот, миссия завершилась. Теперь я уже улечу домой. Наши правила требуют всегда улетать, если попался. Я прошу прощения, что странно говорю. Мне было удивительно тут. Я жил у вас очень много, но никто не замечал. Ваши люди такие добрые: они всем верят весьма. Я работал в одном домике. Там принимают стеклянную тару. И никто не видел, что мой язык не такой, как у других людей. Только Ромашкин сказал: «Ты что, из Прибалтики?» Ромашкин – совсем особенный человек. Он не отравляет себя жидким спиртом, как, увы, к сожалению, другие люди в стеклотаре. А Ромашкин нет. Он читает книги. Но я должен сначала представить себя и описать все. Как я и откуда, почему я был здесь и зачем теперь улетаю назад.

Я – Сергей Сергеевич. Мне будет приятно, если вы так будете звать меня всегда. Но я живу обычно на планете Марс. Ромашкин часто шутил, есть ли жизнь на Марсе. На Марсе, увы, к сожалению, нет жизни. Мы – цивилизация роботов.

Наша жизнь была очень много тысячелетий и веков назад. Такая же, как у вас, на планете Земля. Те, которые создали нас, были тоже совсем настоящими людьми. Они сделали, чтобы мы стали похожи на них. Но живая жизнь у нас, увы, к сожалению, давно умерла. Это была космическая и страшная трагедия и катастрофа для нас. Мы сохранились внутри планеты. Вы говорите «под Землей». Мы были под Марсом. Там те, которые создали нас, держали запасные склады. Только один из нас, роботов, тогда сумел пережить трагедию и катастрофу сверху. Он включил потом всю нашу цивилизацию внизу. Он – единственный, кто сам видел тех, кто создал нас. Он учит нас, как было, когда на Марсе была жизнь.

Он научил нас: люди должны помогать друг другу, роботы должны помогать людям.

Мы – очень хорошие роботы, но мы не люди. Мы сделаны, чтобы помогать, и мы умеем сами учиться и даже иногда делать новое. Но мы не живые. И нам очень больно от этого. Когда много веков и лет назад мы обнаружили, что вы есть, мы обрадовались.

Это был большой и веселый праздник для нас. Мы пели песни, которые сами сочинили для этого случая. Мы придумали, как нам летать сюда к вам.

С тех пор мы бываем на Земле всегда. Мы в разных местах. Мы знаем все вокруг и можем помогать немного, потому что у нас другое время. Так нас создали те, которых уже нет.

Я сказал это неправильно. Время такое же, но мы живем в нем не так. Это сложно, но я сейчас объясню. Если вы плывете на реке, и у вас плот. Вы движетесь вместе с плотом, и время вас несет. А мы можем прыгнуть с плота, поплыть сюда и туда. Но потом всегда должны вернуться назад. Мы можем помогать вам на плоту. И можем даже сказать: там будет опасность, я видел впереди. Мы бываем на Земле, помогаем и иногда говорим: эй, там будет опасность.

Мы не можем знать все, что будет точно. Представьте, что на реке был опасный крокодил. Мы поплыли, потом вернулись и сказали: берегись крокодила! А крокодил уплыл, когда вы на плоту прибыли туда. Это бывает. Я говорил про это Ромашкину один раз. Я как будто все это придумал сам. Это сложно. Но Ромашкин меня понял.

Но сейчас я вам расскажу, какой у каждого может быть свой крокодил. Пожалуйста, запомните это или запишите сразу в тетрадь. Я буду говорить медленно.

Татьяна Петрушкина, когда ты будешь после института, не слушай родителей. Делай так, как ты думаешь. Дети должны слушать родителей, но тебе, увы, к сожалению, лучше будет сделать не так.

Юрий Красицкий, тебе скажут: Украина или Казахстан? Тебе надо выбрать Казахстан.

Станислав Левченко, не надо плыть на моторной лодке, лучше тогда останься у костра.

Наталья Семенова, у тебя совсем нет своих крокодилов. А с чужими ты справишься.

Теперь я расскажу, почему я улетаю. Такой закон: мы не можем быть на Земле, если мы попались. Мы можем только попрощаться с теми, кто нас заметил. Так я теперь прощаюсь с вами. Не переживайте: я не буду наказан дома. Нас всегда замечают люди, поздно или рано. И мы никого не наказываем.

Я понял, что вы меня заметили, сначала, когда увидел, как Наталья смотрит на меня в оптику. Это был один пример. Я делал наше обычное вечернее упражнение. Так нужно по конструкции робота. Тогда я стал выполнять наше правило. Сначала надо сразу на всякий случай подготовить аппарат к запуску. Я ехал из своего места, где хранится летающий аппарат, и видел, что теперь Станислав следит за мной. Я знал, что вы вместе, потому что замечал вас на крыше раньше. Я ушел из трамвая сразу. Это был другой пример. Но в тот же день я снова видел Татьяну и Юрия. Они были там, где я храню топливо батареи аппарата. Это был уже третий пример. И на следующий день я встретил Юрия совсем в месте, где был прямо мой аппарат. Это был последний пример. И вот: я улетаю.

Сейчас мой аппарат взлетит, и вы можете это увидеть. Пожалуйста, давайте теперь попрощаемся, как люди. Я тоже буду махать вам рукой. И потом скажу еще что-то.

73.

Безошибочно догадавшись обо всем, Юра Красицкий указал рукой на старый город. Там, за полноводной Брюквой, уже не различимый в сумерках склон городского холма вдруг озарился коротким сиянием. Замок с привидениями на улице Толстого, впрочем, не вздрогнул, когда сквозь разобранную кем-то крышу с шестого заколоченного этажа его в темное уже почти по-ночному брюквинское небо бесшумно взмыла красивая небольшая ярко-зеленая летающая тарелка. Точно такая, как рисуют в журналах. Только эта была настоящая.

Она взлетела над городским холмом, поднялась в небо и зависла ненадолго над Брюквиным. С минуту, прежде чем исчезнуть навсегда в небе, провисела она над машущими ей руками Таней, Стасиком, Наташей и Юрой.

Светилась в небе чуть выше голубоватой звезды Венеры и красноватого родного Марса и прощалась со всеми:

с засыпающим уже, дремлющим, спящим, во сне перебирающим ветвями старым тополем,

с сидящей в сумерках перед окном Марией Тимофеевной Перевозчиковой, любимой младшей сестрой культурного купца Осьмирогова,

с Петрушкиными-родителями и с бабушкой Анастасией Мироновной,

с Маратом Маратовичем Голландским и Максимом Максимовичем Португальским,

со старшими Красицкими и с близнецами Владимиром и Дарьей,

с восьмиклассницей-третьегодницей Лелей, примеряющей как раз перед зеркалом новое платье,

с Сергеем и Светланой Семеновыми и с дедушкой Владимиром Вадимовичем,

с другом растений прорабом Петренко и с умной серой вороной,

с котами Робертом и Барсиком,

с кошками Муркой и Сережей,

с бабушкой Стасика Тамарой Львовной и лысым пенсионером Приставаловым,

с бравым лейтенантом Кукушкиным,

с удивительной лягушкой и чудесными кузнечиками,

с инженером Константином Михайловичем Сперанским и с Кларой Борисовной Минич,

с трудолюбивой Настасьей Филипповной Козловой,

с усталым участковым Галлиулиным,

с бойким эрдельтерьером Максом,

со строгим, но справедливым контролером бароном Врангелем,

с бородатым Славой из Юрятина и с прекрасной Еленой, которым сейчас не было дела ни до кого,

с маленьким человеком Николаем Матвеевичем Гузем, неутомимо изучающим в своей квартире план Бабаевых пещер,

с Гамлетом Вахтанговичем Гогоберидзе и с Петром Петровичем Петуховым, засидевшимся на работе до вечера,

с уснувшим уже пенсионером Фомой Кузьмичем Бобровым,

с легкомысленной Марианной Александровной Гавазой

и с всплывшим непонятно для какой надобности в эту самую минуту на поверхность знаменитым брюквинским сомом,

и с почти неизвестными нам генералом Бодрищевым, надежным речным человеком Гавриленко, третьеклассником Матвеевым, лирическим баритоном Михайловым, Горбуновой Ниной Васильевной и актером Макаренко,

и с Ваней Васильевым, младенцем,

и с помогавшим ему не так давно явиться на свет доктором Н.Н. Кащеевым, который упоминается в нашей истории в последний раз.

И со всеми вами, дорогие читатели.

Световой призрак Сергея Сергеевича, тая за спиной у прощающихся с нами героев, сказал:

— Пожалуйста, еще к Ромашкину, в пункт у сорокового гастронома пойдите и передайте привет. Люди должны помогать друг другу.

И растаял уже окончательно.

Эпилог

Шпион, привычно озираясь, подошел к маленькому деревянному дому, расположенному на окраине городского парка. В окнах первого этажа горел свет: знакомые бледно-синие занавески, как и следовало, были полузадернуты… Шпион подал условный знак, выждал положенное время и знак условный повторил. Конечно, он не усидел дома и сегодня. Но сегодня он никого не подвел.

-… с Хлебниковым этим вашим, нет. С ним я близко не был знаком. Видел его несколько раз тогда, в восемнадцатом или девятнадцатом. Портянки учил его наматывать, да. Он же был сугубо такой штатский человек, немного даже, извиняюсь, идиот, хотя и гений, конечно. Все из рук валилось у него. Девушки… О! Шпион явился! — сказал глубокий, но бодрый старик Исай Меламед своему гостю — молодому ученому человеку из столицы Володе Воронину — и открыл дверь.

Исай Григорьевич был когда-то поэтом и художником, воевал, числился футуристом и дружил с Бурлюками, жил в столицах, снимался в кино, всех видел, всех знал, всюду бывал: и в очень отдаленных местах и в не очень отдаленных. Теперь вот одиноко живет в Брюквине, вспоминая иногда по просьбе приезжих давние годы. Конечно, многое в его памяти уже путается, а кое-что он нарочно присочиняет для красоты, да и приезжие ученые люди, записывающие рассказы Исая Григорьевича, тоже от себя путаницы и красоты добавляют. Но ведь так обычно бывает, когда пишут или рассказывают любые истории. Так что их всегда желательно, как говорится, разделить на сто.

И эта история, кстати, которая сейчас закончится, — не исключение. Вы и ее, пожалуйста, тоже разделите на сто для верности.

— Такой у нас, молодой человек, нрав, всюду нам надо нос свой сунуть, настоящие мы шпионы, да? Да?.. На днях, соседка, рассказала, целый трамвай с живыми пассажирами остановил, диверсант… Дыню на рынке стибрил вчера, шума было тоже… Еле отбоярился от продавцов. Он их, представляете, Володя, прямо сюда привел. И дыню принес: ломоть, на пробу. С прилавка утащил. Ну заходи, заходи, бродяга, не стой в дверях, — ласково сказал Меламед, — нашпионился сегодня, черт свинячий?

Шпион в знак согласия протяжно зевнул, мигнул левым глазом, улыбнулся, почесал ногой за ухом и дробно застучал грязноватым рыжим хвостом по неровному дощатому полу.